Близкие ничего не знали и не подозревали. Для них мой арест был как гром в ясную погоду. Органы дали мне возможность сдать почти все экзамены в институте, арестовали меня 22 января 1949 года. Видимо, меня держали как ловушку, притягательную силу для других членов организации. Как всегда, вечером я пришла из института или с работы, не помню. У нас в маленькой комнате стоял кожаный диван, я на нем спала, обычно это было мое место. Ночью — стук в дверь. Открыл отец. Зашли два человека небольшого роста, одеты в черные костюмы. Показали мне какой-то документ: «Вы арестованы». Я даже не поняла, что это было, представляете — сразу шок. Я помню, как-то закрыли меня простынкой, я оделась, собралась. Ну, сказала несколько слов. Отец тоже был ошарашен. Ничего с собой не взяла: ни еды, ни вещей. Помню, я была в красненьком шерстяном платье, такая худенькая. Меня вывели на улицу, посадили в этот знаменитый черный «воронок». Я в середине, они по бокам. И привезли на Лубянку.
Прежде чем я попала в камеру, у меня взяли отпечатки пальцев, заставили раздеться догола, обыскали одежду. В разное положение ставили, как можно женщину поставить, проверили, нет ли у меня чего. Потом одели, сфотографировали — анфас и профиль. Ну, я уже все понимала, конечно. Поясок от платья у меня отобрали, а чулки, удивительно, почему-то оставили, помню, я чулком подвязывалась — привыкла с пояском ходить.
День меня держали в одиночке, узкой, как пенал. В ней была приделанная к стенке кровать, собственно, больше ничего и не было. Один раз дали рыбного супа. Я была в таком полушоковом состоянии, что даже не помню, был там туалет или нет. По-моему, не было. Надо было стучать надзирателю, чтобы он вывел в уборную. В тот день я не спала. Утром пришел надзиратель и повел меня по разным длинным коридорам. Ввели меня в большой кабинет, и я услышала возглас, в буквальном смысле этого слова: «Боже мой! Кто же вас сюда привел? Бог или дьявол?» Полковник средних лет схватился за голову. Видит, девчонка в красном платьице, худенькая. Я всегда младше своих лет выглядела, наверное, лет на шестнадцать, никак не на двадцать один. О чем-то он меня допрашивал, особо не помню ничего. У меня засело в голове: видимо, это хороший человек. И как в будущем я узнала от солагерников, этот гэбэшник не выдержал и впоследствии застрелился — были и среди них сочувствующие и понимающие. После допроса в одиночку я больше не вернулась, меня перевели в обычную камеру. Кровати в ней были расположены вдоль стен, окон не было. В углу стояла параша — бак, хорошо хоть с крышкой. Его выносили каждый день. Мы, правда, старались большие дела в туалете отправлять. В глазок за нами все время наблюдали. Еду подавали через окошко. Утром — каша, чай. В обед — похлебка и еще что-то. И вечером тоже типа каши, и все. По утрам водили умываться в туалетную комнату. Она находилась в этом же коридоре. Довольно просторная комната, там стояли обычные умывальники, как везде, и туалетные кабинки. Умывались, выливали парашу, мыли бак по очереди. Успевали и стирать. А сушили белье собственным телом. Даже гладить умудрялась, честное слово. Сядешь на кусок платья, и оно разглаживается. Хотелось все-таки человеком быть. Я сейчас уже не помню, по-моему, был какой-то душ. Пока туда водили, в камере производили шмон. Уже и никакой связи ни с кем у нас не было, а все равно все проверяли.
В нашей камере я была самая молоденькая, остальные постарше меня. Я помню Веру, такая веселая была, жена какого-то высокопоставленного чиновника. Любила поболтать на разные темы, анекдоты рассказывать, в том числе политические, и вот за это ее взяли. Другая была преподавателем французского языка, безобидная старушенция, меня французскому учила. В шпионаже ее обвинили. Еще одна была из шведского посольства, Маргарита. Серьезная женщина, деловая, чувствовалось, много знающая, тоже в шпионаже обвиняли. На меня произвела впечатление девушка Ася. Красавица, маленькая, худенькая. Она работала в каком-то посольстве и один раз по набережной в Москве прошлась с американцем, с обычным парнем, и ее тоже забрали.
Моего следователя звали Георгий Погребняк. Ему было лет тридцать, довольно симпатичный парень, всегда с улыбкой. Поскольку я была взята последней, все уже было известно, он мне прямо сказал: «Вы ничего не скрывайте, потому что ваши ребята во всем признались, все рассказали нам, не утруждайте себя и нас». Он сидел за столом, я — напротив, а около окна сидела машинистка. Докапывался до всего, вплоть до личного. Но не вредный был. А я с ним спорила — ведь надо же! Не оправдывалась, а говорила: «Нет свободы слова». — «Как же нет? Вы говорили же». Я на него, помню, посмотрела: ну, что тебе сказать? Говорила — и где я теперь? «Свободы слова нет все равно». У меня иногда проявлялся такой характер — доказать что-то с пеной у рта. Эта женщина-машинистка даже вздрогнула. «Вы — троцкистка, двурушница! Комсомолка, а еще в какую-то партию решила вступать!» — «Я даже не помню теорию Троцкого по-настоящему». Вот такие были у нас разговоры. Так что это была своего рода романтика, но романтика трагичная. Вызывали меня и по ночам. Дали почувствовать, что такое тюрьма. Но никаких физических действий в отношении меня не применяли. Унижению подвергали, конечно. Периодически заставляли всех женщин — нас было в камерах по шесть человек — раздеваться догола, якобы с обыском. Все, кому не лень, в глазок смотрели на бедных голых женщин.
Однажды, это было уже в конце, перед вынесением приговора, меня вызвали на допрос. Захожу — сидит Саша Тарасов. Три-четыре следователя смотрят на нас с интересом, как мы будем себя вести. У Саши каменное лицо. Ни слова не проронил, на меня — ноль внимания, фунт презрения. У меня сразу зародилась мысль, что он считает, что я их предала. Сколько ко мне подсылали людей, все выспрашивали у меня, я звука не произнесла, и вдруг такой удар ножом в спину! Я была сражена. Так мы с ним расстались, не говоря друг другу ни слова. После этого у меня началась депрессия. Уже позже, после лагеря, он узнал, что я не виновата, писал мне хорошие теплые письма. Я видела его отношение ко мне, симпатию. Но я уже стала другой за это время. Но я никогда не упрекнула его и не сказала: «Почему ты так подумал?!»
Статью мне определили 58–10, 11 — антисоветская агитация, причем групповая. Это уже рассматривалось как серьезное дело, и срок грозил больше. Как-то раз меня привели в кабинет, сидит толстый дяденька, живот у него на столе. Запомнила фамилию: Дорон, прокурор. Говорит мне: «Решением Особого совещания вы приговорены к восьми годам лишения свободы в исправительнотрудовых лагерях». Никакого суда не было, все заочно. Вызвали — поставили перед фактом. Я не оправдывалась, приняла как данность. Саше Тарасову и Виктору Белкину как организаторам дали по десять лет, Израилю Мазусу и Борису — по семь. Уже много позже я читала в нашем деле письмо Сталину министра госбезопасности СССР Абакумова
[74], в котором сообщалось, что органами вовремя разоблачена и ликвидирована такая-то группа и «все арестованные сознались в совершенных ими преступлениях. Следствие по делу продолжается».
