Прошло, наверное, недели две, как вдруг днем подъехала машина, из нее вышел немецкий офицер и спросил: «Где тут инженер Беликов?» Мы испугались. Отца забрали и увезли. Что думать? Почему его забрали? Мысли всякие в голове нехорошие. Часа через три-четыре он пришел домой. Немцы решили восстановить Харьковский радиоузел, нашли в списках работников отца, всех монтеров, пригласили к себе и заставили работать. Узел вскоре был восстановлен. Отцу стали давать паек. Хлеба он получал немного, на всех не хватало. Магазинов в городе не было, нужно было чем-то кормиться, и горожане стали ходить в деревни: одежду, предметы домашнего обихода, кастрюли, сковородки — все тащили туда и меняли у крестьян на зерно. И я пару раз успел сходить зимой 1942 года. Помню, менял сковородки и привозил понемножку зерна. Его мололи в ручной кофемолке, делали лепешки и вот этим питались.
В марте 1942 года было объявление по городу: все жители должны явиться с паспортами в комендатуру для регистрации. Мы пришли, на меня посмотрели и паспорт не отдали — оставили у себя. Оказалось, всю молодежь увозили на работы в Германию. А мне уже 18 лет. И мои школьные товарищи тоже попали в это дело. Объявили, когда явиться на вокзал. Повезли нас из Харькова в Киев, дорога была уже перешита на узкую колею, потом в Минск, из Минска в Брест и потом через Польшу прямо в Берлин. Ехали в товарных вагонах. До самого Бреста питались тем, что взяли с собой, у кого что было. И только в Бресте нас помыли, покормили какой-то похлебкой. Прибыли в Берлин, нас поместили в общий лагерь — туда приходили хозяева фабрик, заводов и набирали себе рабочую силу. У нас, школьников, никакой специальности не было. Сначала я рыл траншеи, а потом попал на небольшую деревообделочную фабрику. Работало там человек двести-триста. Выпускали упаковочный материал, ящики для снарядов, бомб. Вскоре два цеха сделали механическими, поставили токарные станки и начали собирать гранаты. Немецкая граната изготавливалась с деревянной ручкой, и ее удобно было бросать. У нас таких гранат не было — были круглые лимонки, я это хорошо знаю. Меня определили в механический цех. К семи утра мы приходили, начинали работу, в полдевятого — двадцатиминутный перерыв, нам привозили завтрак, в 12 часов двадцать пять минут — перерыв на обед, и дальше мы работали до шести вечера. В субботу работали полдня. Война шла, а немцы работали полдня. В воскресенье, конечно, не работали. В Пасху, на Рождество и Троицу — в эти три дня не работали совсем.
Когда наши войска начали подходить со стороны Польши к немецким границам, мы решили идти навстречу своим. Мы уже ходили свободно в нерабочее время. Бросили все и пошли пешочком навстречу нашим войскам. Наверное, в марте 1945 года мы с ними встретились. Нас сразу проверили СМЕРШевцы, такая организация гэбэшников была, составили анкету и тут же забрали в армию. Пожилых домой отправляли, а нас переодели, и мы двинули опять на Берлин. Так что я немножко повоевал.
Война закончилась, настроение, конечно, было такое: слава богу, теперь мы поедем домой! Но ничего подобного. В Берлине мы пробыли до сентября, потом нашу часть перевели на Эльбу, это в 70 км от Гамбурга, и там я служил до 1947 года. Я все ждал, когда же нас отпустят. Наконец с 1 января 1947 года начали отпускать домой ребят 1923 и 1924 годов рождения. Нас вновь погрузили в такой же товарный вагон, дали с собой сухой паек. Питались мы там очень хорошо: у немцев с питанием было прекрасно — война проиграна, а в магазинах все было.
Приехал я в Москву в марте 1947 года. Выгрузили нас на Ленинградском вокзале, сопровождавший лейтенант выдал военные билеты. Последний раз я был в Москве семь лет назад, в 1940 году. Приехал домой, снял военную форму и больше ее никогда не надевал. Ну и что делать дальше? У меня девять классов образования — как мне быть, куда идти? Засел за учебники, сдал экзамены за 10-й класс и пошел поступать в МИИТ — Московский институт инженеров транспорта на улице Образцова. Это старинный, еще дореволюционный институт. В августе прекрасно сдал экзамены, хотя демобилизованных из армии принимали без конкурса. Стал учиться, все шло у меня нормально, как полагается. Любил в театры ходить, недели не проходило, чтобы я не был в Малом, Художественном или Большом. Это были мои любимые театры. И вот так продолжалась моя жизнь до 9 марта 1949 года. В этот день с самого утра я надел парадный костюм: вечером мы с одной студенткой собирались в Большой зал консерватории, у нас были абонементы на лекцию по Бетховену. На таких лекциях нам объясняли, как понимать музыку, исполняли отдельные фрагменты, потом целиком произведение, интересные лекции были. Лекция в этот раз прошла очень быстро. Я проводил свою знакомую, она жила на Миусской площади. Вышел на Лесную улицу, и вдруг остановилась легковая машина, оттуда вышел человек в сапогах, в пальто и кепке. «Вы Беликов?» — обратился он ко мне. Я ответил: «Я Беликов, да». — «Пойдемте, пожалуйста, с нами, надо кое-что выяснить». Я удивился: «Так времени уже много!» Было уже одиннадцать часов вечера. «Не беспокойтесь, мы вас отвезем домой». Ну, я ничего особенного не заподозрил. Он открыл заднюю дверь машины — там уже сидел один человек. Я сел рядом, и тут же с другой стороны от меня сел еще один. А тот, кто со мной разговаривал, сел с шофером. То есть они вчетвером с шофером приехали меня одного забирать! Зачем? Позвонили бы — сам пришел. Поехали. «У вас паспорт с собой?» — «Нет у меня паспорта». — «А как же вы без паспорта ходите?» — «У меня студенческий билет есть, я с ним и хожу». Посмотрели мой студенческий билет, забрали себе. Остановились на Кузнецком Мосту, там находилось бюро пропусков МГБ, сделали мне пропуск, потом машина подъехала прямо к подъезду. Мы зашли внутрь, подошли к лифту, там дежурила пожилая женщина в сером халате. Она на меня такими глазами посмотрела, что у меня что-то внутри оборвалось. Мысли еще не было никакой об аресте, но что-то такое… Такой взгляд был у нее. Мы поднялись на седьмой этаж, там находилось Главное управление МГБ на транспорте: я по транспорту проходил от института. Зашли в большой кабинет — сидят два подполковника. «А, Виталий Анатольевич, заходите, пожалуйста». Жмут мне руку. Я в недоумении сел. «Ну, вот мы вас пригласили…» — «Привезли, а не пригласили!» — отметил я про себя. «…Чтобы вы с нами откровенно объяснились: что вас смущает, что вам нравится, что не нравится, о чем ваши студенты разговаривают?» Я потом уже понял, что, если бы я клюнул на это дело и сказал, например: «Наши студенты критикуют советскую власть», — меня бы точно выпустили, но завербовали стукачом. «Как о чем разговаривают? О студенческих делах, о чем мы можем говорить? Как скорее сессию сдать, начерталку, как чертежи сделать, как на практике с нивелирами и теодолитами поработать». — «Ну, вот видите, вы с нами не откровенны…» Через некоторое время пришла какая-то женщина, принесла нам чай и бутерброды с колбасой. И меня тоже угостили. Потом еще беседовали на ту же тему: «Расскажите откровенно, расскажите откровенно…» Наконец, наверное, в час или два мне сказали: «Ну, ложитесь тут, отдыхайте». Я расположился на диване, уснул, они ушли. В шесть утра меня разбудили. Смотрю, лейтенант стоит какой-то. Говорит: «Вот ордер на ваш арест, так что собирайтесь». А что мне собираться? Я как был одет, так и спустился вниз, в самый подвал. Зашли в какую-то большую комнату. Приказали: «Раздевайтесь догола». Я разделся. Стол большой стоял, обитый жестью: все барахло мое, ботинки — все поставили на стол. Стали делать обыск. У пиджака оторвали подкладку, швы и подол прощупали. У ботинка моего подошву оторвали со стороны каблука. Для чего — я не понимаю. Часы забрали, крестик золотой от мамы мне достался — тоже забрали. Потом в бокс меня поместили. Там я оделся. Пуговицы — и на кальсонах, и на брюках — все срезали! Я брюки должен был держать, потому что они спадали. Посадили в какой-то кабинет, часа три я там пробыл — жарко, не продохнешь. Потом вывели во двор. Стояла машина-фургон, как сейчас помню, с надписью «Хлеб». Открыли заднюю дверь, и меня в эту машину. Так перевозили по городу заключенных. Еще «Мясо» было, я потом видел. А в фургоне устроено было так: с одной стороны три закрытые кабины с глазком, с другой три, одна кабина прямо, ближе к шоферу, и свободное пространство — проход. Вот в одной из кабин меня закрыли. Слышал, как еще кого-то провели, еще кого-то. Мы друг друга не видели. Помню, каблуки стучали: наверное, женщину какую-то вели. И так же нас выводили — поочередно. Привезли в Лефортовскую тюрьму. Тюрьма интересная: буквой «К» построена. Металлические ступеньки, проходы вдоль стен и — камеры, камеры, камеры… Стоял дежурный с красным и белым флагом, регулировал движение, чтобы заключенные друг друга не видели. Можешь там годами просидеть, но никого, кроме своих сокамерников, не увидишь никогда.
