— Елагин, ты…
— Извращенец и маньяк, — закончил он, не удержался и поцеловал ее в шею. С видимым сожалением удержался, чтобы не продолжить, но Саломия схватила его за руки.
— Ты куда сейчас? Не уходи! Останься с нами.
— Я скоро, милая, — он отвел с ее лица свесившуюся прядь, — мне нужно поговорить с родителями.
— Нет, не нужно, не нужно ничего выяснять, — она вдруг разволновалась, — все давно прошло. Это твои родители, Никита, даже если они знали…
— Вот и я хочу знать, Мия, — он поцеловал ей ладони и поднялся, — именно потому, что это мои родители. Жди меня здесь и ничего не бойся.
Никита впустил двух парней, которые прошли в гостиную, еще двое остались внизу. Димыч ждал у машины.
— Может, мне с тобой? — спросил он, с сомнением глядя на Никиту, но тот лишь покачал головой.
— Нет, это семейное дело, Димыч, я сам разберусь. Лучше охраняй мою жену и детей.
Семаргин открыл было рот, потом захлопнул, потом снова открыл, а затем выдал короткой очередью на выдохе:
— Что, правда? Вы когда вообще успели? Ну вы даете, ребята! По воздуху, что ли?
— Очнись, Димыч, по какому воздуху, я тебе что, пчелка? — недовольно поморщился Елагин, усаживаясь за руль.
— Да у тебя все не как у людей, лети уже, — махнул рукой Семаргин и захлопнул дверцу, проворчав напоследок: — Шмель, ...!
Никита вырулил со двора и набрал Елагина-старшего.
— Отец, вы дома? Я сейчас приеду, есть разговор. Да, серьезно. Ждите, пап.
А потом вдруг подумал, что за какие-то несколько часов он сменил статус с младшего Елагина на Елагина-среднего.
* * *
— Что-то случилось, сынок? — мать встретила на пороге, и Никита, глядя на ее встревоженное лицо, мысленно взмолился: «Пусть она будет ни при чем, пожалуйста, кто угодно, только не она!»
В гостиной уже ждали отец с бабкой, сидящей в инвалидном кресле, и Никита, стараясь не смотреть на бабушку, впился глазами в отца.
«Знал или нет? Виновен — не виновен? Если бы нет, если бы можно было, чтобы тоже… нет».
— Никита, что стряслось? Ты выглядишь ужасно, — в голосе отца сквозило неподдельное беспокойство, и Никиту снова пробрало. Как пережить, если они знали? Знали и скрывали?
Он ничего не ответил, прошел вперед, выложил на стол черную коробку Беккера и нажал на пуск. Мать глядела на коробку с таким ужасом, будто это была ядовитая кобра, и у Никиты немного отлегло от сердца. Отец весь погрузился в себя, сжав губы в нитку, одна бабка смотрела прямо перед собой, и ни один мускул на лице не дрогнул.
Когда запись закончилась, отец поднял серое от гнева лицо и посмотрел на Никиту:
— Что это за бред, Никита, объясни.
— Это не бред, отец, это записи с прослушивающих устройств, которые Вадим Беккер натыкал везде, куда имел доступ.
— Вадик? — проскрипела бабка. — Вот гнида!
— Здесь записан мой разговор с рекламным отделом и с тобой, когда я спрашивал тебя о контракте, я тогда хотел изменить его…
— А я просила тебя не делать этого, Никита, — перебила бабка, — мне тогда не пришлось бы связываться с этим гопником Ермолаевым.
— Значит это не монтаж? — повернулся к ней отец. — Это подлинная запись?
— Бабушка наняла Ермолаева, чтобы он убил мою жену и ребенка, — Никита очень старался держаться, но голос все равно выдавал, — никому не нужен был выкуп.
— Я не могла допустить, чтобы этой девчонке с улицы достались деньги Фон-Росселя, а ее ребенок стал прямым наследником, весь наш план делался бесполезным, — бабка сидела в кресле прямая, как палка, и Никиту затрясло.
— Этот ребенок мой сын, твой правнук, бабушка, — он не говорил, а с трудом цедил сквозь зубы.
— Все и так оказалось бесполезным, мама, ты не получила деньги, — отца тоже явно трясло, и у Никиты с души свалился не то что камень, а целая каменная гряда.
— Я уверена, что та наследница — обычная мошенница, она ненастоящая, она так и не захотела встретиться со мной, сколько я ни пыталась с ней связаться.
— А вот здесь ты ошибаешься, — Никита сделал глубокий вдох, — она настоящая. Это моя Саломия. Она осталась жива, Беккер следил за ней после того, как использовал ее ДНК и случайно выяснил, что она и есть та самая Фон-Россель. Он подбросил ей «жучок» и сумел выследить до поселка, где ее держали, он успел раньше меня, вынес ее из огня, а потом дал послушать эту запись.
— Бедная, бедная девочка… — мать зажала рот ладонями, отец смотрел, не мигая, а бабка побелела как полотно.
— Как? Не может быть...
— Ее мать — дочь Урсулы Звягинцевой-Фон-Россель, Беккер провел расследование, девочку после пожара в детдоме увезли в соседнюю область, там ее сразу же удочерили Вербницкие. Саломия — это Сальма Фон-Россель, моя жена, а Данька мой сын. Ты убила мою семью, — Никита дышал часто и тяжело, глядя исподлобья на ту, которую теперь назвать бабушкой не поворачивался язык.
— Данечка, — прошептала мама, опираясь на стул, — наш мальчик, живой…
Сухие пальцы скрючились и судорожно вцепились в ручки кресла, бабка рывком поднялась, подалась вперед, и Никита невольно отшатнулся, сраженный огнем, пылающим в глубине выцветших глаз. По морщинистым щекам текли крупные слезы, бескровные тонкие губы дрожали.
— Она жила здесь, моя девочка, рядом со мной, росла, а я не знала, я похоронила ее, — шептала она, а потом перевела взгляд на Никиту. — Не твою семью, Никита, а свою. Это я, я Урсула Фон-Россель.
— Мама, что ты такое говоришь? — вскинул голову отец. Бабка вытянула вперед руку, будто останавливая его.
— Нет, Саша, я тебе не мать. Вы чужие мне, всегда были чужими, а моих нет, ни Вани, ни моей девочки. Если бы я знала, что Саломия… Если бы я только знала!...
— Зачем тебе тогда понадобилась вся эта схема? Почему ты не стала сама вступать в наследство? — спросил потрясенный отец. И тогда бабка распрямила спину, подняла голову и сказала, стараясь казаться спокойной:
— Потому что я убила твою мать, Саша.
Не села, а рухнула в кресло, как подкошенная.
— Скажи, что ты сейчас не в себе, что ты все это придумала, — тихо проговорил отец, и Никита впился глазами в страдальчески перекошенное лицо старой женщины, что, закрыв глаза, обессиленно откинулась на спинку кресла. С силой вонзил ногти в ладони, потому что всем сердцем желал, чтобы отец оказался прав. Но белесые глаза тут же распахнулись, и остатки надежды испарились, потому что никогда еще эти глаза не смотрели так ясно и осознанно.
— Нет, Саша, не скажу, — ее голос звучал так же отстраненно, Никите отчаянно хотелось услышать хоть каплю раскаяния, которого там не было и в помине. Зато в каждом слове сквозила пронзительная горечь. — Эрих Фон-Россель бросил нас с матерью, у нас отняли все и выгнали на улицу, жилье и мебель были служебными, нам ничего не принадлежало. Мать пыталась покончить с собой, ее увезли в психушку, меня отправили в детдом, и больше мы не виделись. Я так и выросла дочерью пленного, предателя, нищей сиротой, отбросом, и все, о чем я мечтала — выбраться из этого дерьма. Я собиралась замуж, но когда родители парня узнали, что моя мать суицидница, а я сама детдомовская, запретили ему со мной встречаться, хоть я уже была беременная. В роддоме я и познакомилась с Ниной, с твоей матерью, Саша.
