На этих чтениях или в другие вечера, одаренные стихами, воспоминаниями, просто разговорами, порою очень живыми и веселыми, были люди, каждый из которых теперь – часть истории или веха судьбы тех, кто еще только выбирал дорогу: Шостакович, Мандельштам, Зощенко, Олеша, Эрдман, Вольпин, Фальк, Раневская, Чуковская и, конечно же, Лев Гумилев. А еще раньше именно в доме у Ардовых первый раз в жизни виделись Ахматова и Цветаева.
Анна Андреевна появилась еще на первой квартире в Нащокинском переулке, где поселились мама и Ардов. Потом жила у нас, когда мы переехали в Лаврушинский переулок. И наконец, всегда, до самой смерти, приезжая в Москву, старалась жить на Ордынке.
В Москве было много замечательных, почтенных людей, которые с превеликой радостью принимали ее в любое время. Но она упрямо возвращалась на Ордынку и поселялась в моей шестиметровой комнате, где стоял топчан с матрасом, поскольку нормальная кровать не помещалась. Рядом с топчаном – дамский письменный столик, тумбочка и стул.
В доме всегда было много народу. Кроме нас, вечно еще кто-то приходил, уходил. Спорили, шумели, выясняли отношения. Но Анна Андреевна упорно стремилась именно на Ордынку. Здесь она работала, жила и в праздники, и в трудные дни. И всегда мама была рядом с ней.
Скажем, в подмосковное Голицыно, в Дом творчества писателей, Анна Андреевна ездила с мамой. И после выписки из больницы, в санаторий «Подмосковье», – тоже. И в самый последний час, когда Анна Андреевна умирала, одна только мама была около ее постели.
Я не берусь объяснять то невероятное взаимное доверие, которое с годами только возрастало и укреплялось между ними. Но то, что оно относилось решительно ко всему, – это очевидно.
Мама – первая, кто, уединившись с Анной Андреевной в моей комнате, слушала новые, обычно написанные карандашом на обрывке бумаги, стихи. И никогда не говорила о том, что слышала, пока Ахматова сама не прочитывала это кому-то еще.
Мама, никогда не бывавшая нигде дальше театра, в котором работала, сама сочиняла, собирала и подгоняла на Анну Андреевну тот наряд, в каком она торжественно отправилась в Англию получать мантию Оксфорда.
А в последнее время она готовила и сколь возможно разнообразила еду, затем чтобы Анна Андреевна не нарушала строжайший режим питания, назначенный ей врачами.
Когда Анны Андреевны не стало, и я, и многие другие – в том числе и Аманда Хейт, приезжавшая из Лондона за материалом для своей научной работы, – обращались к маме с просьбами рассказать хоть что-то об Ахматовой. Но на все мольбы и уговоры мама, как затверженный урок, повторяла одно и то же: «Все, что хотела и считала возможным сообщить о себе Анна Андреевна, она написала сама».
Кто знает: может быть, каким-то образом Ахматова давно знала, как надежна ее ближайшая подруга и наперсница.
После похорон мамы в тумбочке, стоявшей у изголовья ее постели, мы нашли последнюю книгу стихов Ахматовой «Бег времени», с которой мама не расставалась. Там рукой Анны Андреевны написано: «Моей Нине, которая все обо мне знает. С любовью, Ахматова. 1 марта 1966 г.». Через четыре дня, 5 марта 1966 года, Анны Андреевны не стало.
Вот, думаю, в чем истинная причина того, почему Ахматова так относилась к нашей семье, к нашему дому. И вот почему, подписывая в Москве свои книги разным людям, она вместо названия города, рядом с датой, всегда писала – «Ордынка».
От сценария до кадра
Думаю, что способ обращаться с ролью невозможно приобрести путем чтения или каких-то специальных занятий.
Постепенно само собой с течением времени отбирается тот якобы наиболее короткий и наиболее удобный способ осваивать слова и перипетии роли, которым пользуется актер в повседневной практике.
Потом, когда-то почему-то оглянешься назад, переберешь в памяти дни работы и вдруг с удивлением заметишь, что есть некоторая закономерность в том, с какого конца принимаешься за дело.
На работе актера отражается всё: и доброе, и злое, и талантливое, и бездарное. Ровно в той мере, в какой оно заложено в тех людях, с которыми исполнитель вынужден строить роль. На актерское создание влияют не только те, кто являются непосредственными участниками общего дела, то есть режиссер, партнеры, художники, гримеры, но и лица, вроде бы находящиеся во втором эшелоне. Какой-нибудь случайно заглянувший на репетицию критик или идущий рядом спектакль – да все решительно. Иногда и просто недоброжелательный, случайный взгляд прохожего.
Увы, актеру стократ труднее, чем писателю или живописцу, следовать завету Пушкина и творить сообразно собственным представлениям.
И все-таки даже в хаосе съемок, хоть тайно, хоть внутри себя как-то пытаешься соразмерить, соотнести весь ряд чужих мнений и требований со своими собственными возможностями, вкусами и мечтами. Конечно, легче всего это делать, пока работа еще не началась и актер один на один с ролью. Но этот почти целиком утопический период мечтаний никак не может противостоять последующим репетициям и всему, что составляет непосредственное воплощение.
Только очень ясное представление о роли, истинное согласие с режиссерскими усилиями и всемерная помощь партнеров могут обеспечить явление первоначального актерского замысла перед зрителем. Вероятно, когда-то вольный гастролер мог и один, поперек всех несообразностей, обращаться к зрительному залу, но времена изменились, а кино вовсе уничтожило эту относительную независимость.
Поэтому теперь, прежде чем рассуждать о каких-то собственно актерских путях и усилиях в работе над ролью, необходимо принять во внимание и трезво оценить все реальные обстоятельства создания спектакля или фильма.
Говоря о собственных методах творчества, всякий актер невольно воображает себе некий идеальный случай, где все совпадает и свершается по его желанию.
Вернее всего сказать, что все то, что с легкой руки критиков красиво называется «методом» или «творческой лабораторией актера», на самом деле есть только мучительный путь борьбы, где все враждебно и трудно одолимо.
Прежде всего это борьба с самим собой, со своей неумелостью и человеческими несовершенствами, потом это борьба с чужими представлениями и, наконец, это борьба просто с предметами, костюмами и даже сценическим пространством.
Каждый приспосабливается сообразно своим силам, опыту и мужеству, а главное – обстоятельствам, в которых идет работа.
Я могу сказать только о направлении, в котором мне самому приходится вести эту борьбу, о самом начале дела, когда очерчен первый круг забот.
Не знаю почему, но я верю первому прочтению. Так иногда мы придаем особое значение первому впечатлению от человека и потом долго не можем освободиться от этого, возможно, случайного ощущения.
Говорят, что первое впечатление поверхностно, банально, приблизительно. Но, что поделаешь, мне ни разу не удавалось полюбить живописца путем всестороннего или длительного разглядывания полотен. Я совершенно не мог бы стать Дездемоной и полюбить Мавра за муки.
