Рядом с этой заветной актерской целью все остальные казенные знаки отличия не больше чем милые елочные украшения.
А в дни нашей молодости возможность явиться в заметной роли и вовсе была заоблачной мечтой. Мы даже не знали, что такое антреприза или контракт на роль. Оказавшись в молодежной группе театра или при киностудии, оставалось только надеяться и ждать.
Вот именно так работая в любимом театре рядом с великими актерами и постоянно что-то репетируя «для души», то есть без всякой надежды обрести роль в спектакле, я, как и все, надеялся и ждал.
Страшно подумать, сколько таких ожидающих чуда было по всей России, когда представитель «Ленфильма» попросил меня принести фотографии для отправки в Ленинград.
Помощники Хейфица, занимавшиеся подбором актеров, твердо знали про молодого человека, которого искали на роль младшего Журбина, только то, что он обязательно должен быть в масть уже утвержденным знаменитым актерам С. Лукьянову и Б. Андрееву, поскольку они – главные представители семьи Журбиных.
Вот теперь представьте себе, что я родился жгучим брюнетом с темными мерцающими глазами… Тогда, может быть, вы не читали эту книгу.
Впервые я увидел Хейфица, когда приехал на пробы в Ленинград. К тому времени он посмотрел уже многих претендентов на эту роль. Позже, в Москве, я узнал, что он выбрал меня. Выбрал, как папа Карло из целой поленницы – одну чурку для своего Пиноккио.
Вот так и началась моя актерская экранная жизнь.
Но встреча с этим человеком никоим образом не укладывается в то, что осталось на пленке. Именно потому я и звал его «папой Карло» (а если бы он был только постановщиком картины, то это по сказке – Карабас-Барабас).
Очень скоро, еще во время съемок «Большой семьи», Хейфиц превратился в человека, который с отеческим терпением провел меня по всем закоулкам кинематографического мира.
Он позволял мне смотреть материал, брал в монтажную, показывал свои тетради с записями деталей. А позже, когда я уже просто поселился у него в семье, он учил меня писать сценарии. Потом руководил моим дипломом.
Так из его рук я получил право снимать собственные фильмы.
Но при этом «папа Карло» не забыл и о моей актерской судьбе. Невзирая на протесты начальства и рекомендации худсоветов, он вопреки всему, не отпуская руки, перевел меня в другое амплуа, подарив встречу с самым желанным, самым мхатовским, самым загадочным автором и человеком Антоном Павловичем Чеховым.
Слишком много времени, усилий, препятствий, считая и остановку картины из-за моей болезни, потратил и преодолел Хейфиц, чтобы я, забыв его имя, приписал всё одной только судьбе. Хотя это она, и только она «случайно» привела меня в областную больницу Симферополя к Надежде Сергеевне Азаровой, замечательному врачу, вернувшему мне возможность работать, продолжить и закончить добытую Хейфицем роль в «Даме с собачкой».
Таким было начало, за которое рано или поздно актеру кино надо расплачиваться. Прилипшие к его лицу экранные образы неизбежно стираются из памяти зрителя новыми картинами, новыми героями, и время неумолимо передвигает его имя поближе к справочнику по истории отечественного фильма.
Прекрасно зная об этом законе актерской жизни по судьбам родных, друзей, партнеров, с которыми играл, я всегда в свободное от актерства время работал над сценариями и режиссерскими разработками давно облюбованных произведений. А уж когда нагрянула необходимость оставить Ленинград и всей семьей перебраться в Москву, пришлось наново обустраиваться, определяться с работой.
Нынешней свободы выбора тогда еще и в помине не было. Во МХАТе всё изменилось. А начинать в другом театре с нуля – просто безумие. Но и менять ремесло поздно. И потому, не покидая круга людей, среди которых прошла жизнь, не изменяя тому, что всегда было интересно и увлекательно, я, помимо должности в Союзе кинематографистов, стал преподавать в актерской мастерской ВГИКа. Там с молодыми актерами я все равно занимался любимым делом, ставил спектакли для защиты дипломов, среди которых были и такие, которые являлись для меня подготовкой, первой пробой того, что при счастливом стечении обстоятельств я с радостью бы начал делать для широкой публики. Так появилось первое переложение для сцены знаменитого романа Чингиза Айтматова «И дольше века длится день», тогда еще не разрешенного властями к публикации. Так что я репетировал спектакль по машинописным страницам, которые отдал мне сам Айтматов.
Конечно, я не зарекался сниматься. Но впутаться надолго в какую-то картину с экспедициями, натурой, ночными съемками, да еще с моим характером, было нереально. Да и рушить уже начатую работу не хотелось. Тем более что появилась надежда перенести айтматовский спектакль на профессиональную сцену.
Вот тут-то и прозвучал первый телефонный звонок из группы Владимира Меньшова. И Бог дал мне совершенно невероятный поворот актерской судьбы.
Надо сознаться, что сперва я сразу отказался. И только упрямая увлеченность Меньшова и стремление тут же увязать все мои трудности с планом съемок решили дело. Кроме того, он замечательно придумал, что Гоша – это синтез моих прошлых ролей: помесь физика (он работает с учеными) и рабочего – золотые руки (вроде Журбина). К тому же картина без экспедиций, всего один выезд за город. Моей работе эти съемки не мешали, и я согласился.
Картину запустили. Никакого интереса ни у кого она не вызывала. Ну, еще одна лента по затертой, чисто советской схеме. Совсем недавно была сделана почти такая же картина «Старые стены» с Гурченко в главной роли. А уж совсем давно Александров подарил народу сказку на ту же тему «Светлый путь», где Орлова запросто летала на автомобиле по небу, символизируя светлое будущее наших женщин.
Итак, начальники смотрели материал, руководили. Спокойно порезали эпизод, недостойный советского человека, где замечательно ярко и точно играл Табаков. Обкорнали пьяную сцену, где Гоша в плаще на голое тело разговаривает с незваным гостем о политике…
Кстати, на декорации денег не хватало, и потому эту сцену снимали в пустой квартире дома, где шел капитальный ремонт. В общем, всё как всегда на съемках очередной картины по теме судьбы нашей современницы.
И только когда публика вдруг хлынула на все сеансы, режиссерский «хурал», не исключая самых знаменитых и маститых, загудел, как потревоженный улей.
Было такое впечатление, точно Меньшов их обманул или оскорбил. Эта чисто женская, замешанная на зависти реакция вылилась в постыдную историю международного класса. Меньшова и Алентову, то есть режиссера и главную героиню, не пустили в Америку на вручение «Оскара»! Приз получал какой-то назначенный представитель нашего посольства, неловкое положение которого запечатлели на пленку.
Потом авторов картины обвиняли в чуждой советскому кино «американской ориентации», в погоне за дешевым успехом. А публика словно нарочно продолжала ходить и ходить.
Авторы страдали. Я, как мог, утешал их. Рассказывал, что в балете конкурентки подсыпают в тапочки солисткам толченое стекло, что в театре от соперника прячут реквизит, что всё это неизбежно. Это – нормальная расплата за успех.
