– Мог бы сегодня и не заезжать за мной, – она жалела его, и голос ее при этом чуть садился, – у тебя же после ночной смены упадок сил, переутомление. Посмотри! – прикладывала девушка ладонь к его холодному, в испарине, лбу. – Надо поесть и поспать как следует. На вермишели и «завтраках туриста» дороги не помостишь. У тебя когда опять смена?
В ответ Парфен, не выпуская ее рук, присаживался перед ней на корточки и мучительно преданно смотрел в лицо. А она втягивала голову в плечи и отводила взгляд, скрывая боль, что вползала в нее сквозь этот влажный воздух, сквозь нависшие серые облака и набухала слезами на ресницах. А юноша, видя это, нарочито задорно начинал говорить что-то о суточных сменах, придирчивом бригадире и о том, что пусть она принесет ему целую горсть нужных пилюль, он охотно их «заглотнет»… Говорил он все это, с покорностью засматривая в глаза, а улыбка получалась озорной, с крупными складками вокруг рта. И тогда в Шурину душу пробивался луч его нежности, и она успокаивалась. Правда, ненадолго…
– Мы будем встречаться во сне! Только улыбайся! – и его прямая спина и напряженные, разведенные в локтях руки скрывались под грохот мотоцикла за углом дома. И ее опутывала тишина…
А после, во снах, Шуре виделось лицо Парфена распухшим, искаженным – какие-то скользкие твари терзали его. После таких ночей душа ее изнывала, и она долго сидела в постели, откинувшись к крашеной, прохладной стене, пока на ее стоны не входила мать в топорщащейся ночнушке, с большой кружкой воды.
– Ма, Парфуше плохо… – слабым голосом произносила дочь.
Ажурные хлопья падали на шапки, шубы, и город стоял, припорошенный белизной, предновогодний.
Шура, скользя, семенила по накатанной снежной тропке, когда кто-то сзади вдруг подкосил ее и подхватил на руки. Закружились деревья, провода линий, дома, а снежинки полетели на лицо. Вновь оказавшись на земле и придя в себя, она услышала:
– Простите, это вы – Снегурочка, лечащая нас, «сирых и убогих» людей? – перед ней стоял коленопреклоненный Парфен, в раздувшейся от теплого свитера куртке. Одна рука его с согнутыми пальцами свисала до земли, а в волосах поблескивали снежинки.
Девушка, довольно долго не видавшая его, почувствовала щемящую боль, когда он поднял к ней изнуренное, восковое лицо. А влажные глаза под набухшими веками смотрели необычайно печально.
– Я не имею права кромсать твою жизнь. Ты хрупкая и чистая… Прости, если можешь, – тон его резко изменился.
Прохожие часто останавливались перед ними, их реплики стекали куда-то в промерзлую землю, и им приходилось бочком обходить припорошенных снегом влюбленных.
Новогодние хлопоты вихрем ворвались в Шуркин дом и смешались с бархатным смехом Парфена и ароматом реденькой елочки, из-за которой столько хлопотала по привычке мать, не выходившая теперь из кухни. А Шурка ползала, как ребенок, по темному полу прихожей и распутывала гирлянду лампочек.
– Парфешка, у нас звезды нет. Можно из муки слепить, но я не сумею.
В ответ парень нежно притянул девушку за плечи.
Карие глаза ее блестели, а улыбка медленно исчезла с пухлых губ.
– Ты сама как звездочка для меня, – он быстро переводил взгляд с одного ее глаза на другой. – И какие бы тучи ни собрались надо мной, скрывая тебя, – я все равно буду пробиваться к твоему свету. Запомни это. Ведь ты – живая звездочка, не какая-то цветная стекляшка…
Перед полуночью мать уговорила Шурку надеть розовое с газовыми, пышными рукавами, платье. А каштановые волосы, модно зачесанные на бок, скалывала яркая, со стеклопластиковыми цветочками заколка. За стол девушка садилась непривычно важной, но внутренне стесненной.
– Он, наверное, помчался в Барыкино родителей поздравить, – наутро успокаивала мать не смыкавшую глаз дочку. А та, опершись о косяк, грустно смотрела в окно с затейливым морозным узором, и ей представлялся летящий сквозь заиндевелый лес мотоцикл, кирпичные корпуса Дома ветеранов и большая, в теплых тонах комната, где должны жить родители Парфена.
– Он, как снег чуть-чуть сойдет, обещал меня везти к ним, невестой представить, – ее плечи сладко содрогнулись, ощутив на мгновение тяжесть фаты.
Он вернулся в тот же день, вечером, и показался ей более привлекательным и красивым, когда остался в белой рубашке. В его лице Шура заметила, просветление…
– От моих родителей гостинцы вам, – и стеклянная ваза-тарелка наполнилась яблоками, мандаринами, зеленым и черным виноградом. Парфен выкладывал все это, восхищенно следя за девушкой.
Самой последней он достал сине-зеленую звезду. Она матово мерцала на его подрагивающей ладони.
– Вот, упала к мотоциклу прямо в лесу. Обещала исполнить наше желание.
В ответ Шура накрыла ее ладонью. Горящие взгляды их встретились, и их обоих будто что-то кольнуло. И какое-то время они избегали смотреть друг на друга.
Шура заснула с зажатыми в кулачке розовыми бусами, что надел на нее Парфен в первые секунды Нового года, отчего эта простенькая вещица сделалась для нее особенно значимой. Парень бережно уложил свою любимую в постель, а сам примостился рядом и еще долго сидел на корточках у кровати с напряженно-печальным лицом.
Он снова исчез на три дня. А у Шуры начались экзамены, самые, пожалуй, для нее трудные. Может, оттого что в замызганных троллейбусах, и во всех других стеклах, куда бы она ни заглянула, ей постоянно рисовался его странный взгляд. Словно сама судьба решила пошутить с ней! И, припадая к запотевшему окну, девушка всеми силами противилась подступающим рыданиям.
Матери было невыносимо смотреть на изнуренное лицо дочери, но она, как могла, скрывала горечь и даже пыталась убаюкивать:
– Я думаю, просто он готовит для своей Снегурочки терем. Неужели тебя скоро увезут от меня?..
Однажды глубокой ночью, в конце каникул, которые протекали для Шуры в подработке в больнице, ее вдруг пробудило неожиданно радостное беспокойство. Отбросив одеяло, она поднялась с топчана и бесшумно подбежала к окну. Внизу, взъерошенный, стоял Парфен. А в середине недели, обедая у них, он неожиданно учтиво вытянулся перед матерью Шуры и объявил: «Хочу представить девушку своим родителям». Мать испытующе долго посмотрела на дочь. А та сидела чинно, с прижатыми локтями, и сквозь напыщенную серьезность прорывались волны ликования.
– Только следи, чтоб не простудилась.
– Да я ее от целой бури сохраню! Как свою жизнь.
Пансионат раскинулся в лесопарке с вымощенными дорожками, частыми лавочками и беседками. Шурка, приближаясь к нужному корпусу, все больше робела и замедляла шаг.
У самой двери Парфену пришлось чуть подтолкнуть ее сзади и одновременно снять с нее на ходу пальтецо.
Старики Парфена оказались скромными, добродушными людьми. Оба низенькие, с дряблыми, морщинистыми лицами.
Евдокия Петровна, вся в золотисто-седых кудряшках, принаряженная в бледно-желтую шелковистую блузку, долго разбирала полную сумку продуктов у раскрытого холодильника. А затем они все по-старомодному потягивали из блюдец чай за круглым столом, да похваливали сдобное печенье, что испекла старушка накануне. Но все же какая-то неловкость сковывала их. Зато прощались душевно: девушка явно старикам понравилась.
