В шестидесятые годы методика лечения инфаркта заключалась в том, что ты лежал пластом семь недель. Сначала я находился в обычной больнице. Потом меня перевели в привилегированную больницу – Боткинскую, из обыкновенного отделения которой я был отправлен в отделение привилегированное. Там три раза в неделю давали черную икру, и там я впоследствии увидел Анну Андреевну Ахматову, тоже тогда находившуюся на лечении. В конце концов на ноги меня поставила замечательный врач Лариса Александровна Тюханова.
Пребывание в больнице протекало драматически. Палата была на двоих: умер сначала один мой сосед, потом второй, так что минимум фантазии давал возможность представить себя на их месте.
Однако случалось и забавное.
Когда я заболел, по Москве прошел слух, а по тем временам это был довольно редкий случай раннего инфаркта, что, видимо, я уже совсем плохой. И люди пошли к «умирающему» нескончаемым потоком. Вот уж действительно: «Москва прощалась со своим дорогим товарищем». Мои посетители смотрели на меня какими-то простыми и нежными взорами, ну совсем как в песенке, исполняемой Вадимом Козиным. Мне приходилось старательно им всем подыгрывать: «Что поделаешь, ребята, ухожу… Досвиданьице!»
Все это время очень мужественно и достойно опекала меня моя жена. А когда я уже вернулся в строй, то злые языки, которые, как известно, страшнее пистолета, выдали мне версию «романа» Люси с Олегом Николаевичем Ефремовым…
Инфаркт поменял масштаб моих жизненных ценностей. То, что казалось значительным, оказалось менее значительным, а казавшееся маленьким в результате этого оказалось огромным. На больничной койке в мою двадцатидевятилетнюю голову приходили мысли, похожие на мысли Андрея Болконского, когда он лежал на Аустерлицком поле. Тяжелая болезнь, перенесенная в молодом возрасте, чрезвычайно способствует осознанию того, что ты, баловень, казалось, на бесконечно долго длящемся дне рождения, можешь уйти со сцены неожиданно и непланируемо.
Главное, что я понял, выйдя из больницы: впредь я буду заниматься только тем, что сочту интересным и нужным.
С тех пор так и живу.
После больницы я был послан в полусанаторный реабилитационный дом отдыха. Рядом располагалась птицефабрика, откуда нам по дешевке приносили цыплят, и я готовил из них чудесных цыплят табака. От одиночества и скуки я не страдал: в доме отдыха восстанавливали пошатнувшееся по разным причинам здоровье игроки футбольной команды «Торпедо» и другие замечательные ребята.
Возвращение в театр было очень веселым. Как у Твардовского:
По дороге прифронтовой, Запоясан, как в строю, Шел боец в шинели новой, Догонял свой полк стрелковый, Роту первую свою. Шел легко и даже браво По причине таковой, Что махал своею правой, Как и левою рукой.
Отлежался.
И покатилась жизнь со всеми ее веселыми и печальными сторонами бытия. К этому периоду моей биографии относится рождение сомнений в собственной избранности.
Долгое время у меня было такое ощущение, что я никогда не умру. В соответствии с моей философией фаталиста я думал, что в моей жизни абсолютно все события идут, как бы это сказать, только со знаком плюс, все круче и круче, по направлению ad astrum – к звездам, короче говоря. А тут жизнь вдруг так «крепко вдарила по моему одаренному лбу», как написал Аксенов, что все прежние мысли были поставлены под сомнение. Но я этого не испугался. Ушел в работу с головой и через несколько месяцев после инфаркта отыграл премьеру.
«Обыкновенная история». Еще раз о Волчек
Я никогда не выяснял у Гали Волчек, как и когда у нее родился замысел поставить «Обыкновенную историю». Помню только, как мы с ней вместе ходили к Виктору Сергеевичу Розову, попрошайничая (называйте как хотите), упрашивая, чтобы он сделал эту пьесу для нас. Оказалось, что и просить его было не надо, потому что пьеса уже давно существовала: в свое время он написал «Обыкновенную историю» для поступления в Литературный институт. Так это удивительнейшее создание Виктора Сергеевича Розова на основе классического текста Гончарова оказалось у нас.
Работу над спектаклем мы начали еще в 1964 году, но потом из-за моего инфаркта выпал большой отрезок времени. Волчек предлагали заменить меня другим актером, но она поступила беспрецедентно: просто закрыла работу над спектаклем на полгода и дожидалась, пока я вернусь в строй. Для меня Галин поступок значим прежде всего в нравственном отношении, ибо это редкий образец веры и верности друг другу в театре. Возможно, от того и родились такие результаты.
Волчек – очень хороший режиссер. Серьезный, любящий актеров. Позволяющий актерам нередко добиваться непредсказуемого результата своим собственным нереализованным талантом характерной актрисы, теми возможностями, которые не имели выхода в ее душе. Волчек – замечательная, оглушительная характерная актриса, не сыгравшая и пяти процентов своего потенциала. Замечательно, что этот потенциал в какой-то степени реализовался в режиссуре. К примеру, изумительные достижения Тани Лавровой в спектакле «Двое на качелях» – в значительной степени заслуга Галины Борисовны. Выявление непредсказуемых возможностей актеров – вот чем занимается Волчек-режиссер.
Она необыкновенно четко ощутила стержень, позвоночник пьесы «Обыкновенная история», выстроив спектакль последовательно и тонко.
Меня Галя назначила на роль Александра Адуева, человека-идеалиста, максималиста, не умеющего защитить свою жизненную философию и свой душевный мир от обыкновенной пошлости или обыкновенной житейской истории превращений, доведших его спустя время до состояния насекомого, как у Кафки. Был человек – а есть насекомое. Эту же проблему исследует Гончаров, а вместе с ним и Розов.
Роль Адуева-племянника Волчек поручила актеру, в те времена запомнившемуся зрителю в образе юноши, рубившего мебель в спектакле «В поисках радости». Юноша протестовал против лжи, пронизавшей жизнь советских людей в «Чистом небе». Я же играл Славку в «Пяти вечерах» или Толю в «Продолжении легенды» и всех остальных молодых «розовых» людей. Я был известен как человек, с личностью которого так или иначе связывались светлые, радостные надежды на то, что вот придут такие, как он, в мир и изменят его к лучшему, отвергая пошлость, ложь, корыстолюбие, коррупцию, табель о рангах, ниспровергая иерархические лестницы, а оказалось-то… Совсем даже наоборот. Вчерашних максималистов общество обкорнало, абсорбировало, ассимилировало. Когда в начале спектакля мы наблюдаем, как поучает романтика-племянника его прагматик-дядя Петр Иванович, думаем: «Фу, какой циник этот дядя!», но в результате трансформации, которую потом жизнь произведет с племянником, на свет божий явится чувырло, монстр, страшный куда более, чем дядя. Потому что дядя не способен идти по костям, а племянник сможет. Как говорил один острослов, «убей ближнего своего, встань ему на грудь, и ты сам станешь на голову выше окружающих». Это и есть новорожденный бронированный индивидуум, который впоследствии своими стальными гусеницами положит не один десяток людей и ведь не вспомнит даже, что там хрустело и мешало его целеустремленному движению вперед.
