Солженицын, Ахматова, Пастернак – вот мои университеты духа, ставшие доступными только с наступлением «оттепели» в стране, когда их стал печатать журнал «Новый мир». «Новый мир» времен Твардовского, как и театр «Современник», был «птенцом гнезда Хрущева».
Каждый номер журнала ожидался в величайшем томлении, мгновенно проглатывался от корки до корки. На «Новый мир» были установлены лимиты, но у меня уже тогда было такое лицо, что меня подписывали вне всяких ограничений. До сих пор в моей библиотеке существуют переплетенные в ситцевые сарафанные обложки: Семин, Быков, Катаев – все из «Нового мира», в основном определявшего круг моего чтения.
И в это же самое время, в шестьдесят третьем или шестьдесят четвертом году, Олег Николаевич предложил нам с Евстигнеевым вступить в партию, мотивируя свое предложение тем, что если у нас не будет своей первичной парторганизации, то не получится у нас дело, не выживет театр. И мы стали членами КПСС, доверяя Олегу безраздельно. Нам, при наличии Ефремова, никаких политических надстроек не требовалось. Партийность была необходимой данью времени.
А к концу 1968 года я уже прошел все общественные должности «Современника»: был и комсоргом, и предместкома, потом стал парторгом. В парторганизацию входили Олег Ефремов, Мила Иванова, Леня Эрман, пожарники какие-то, Женя Евстигнеев, Петя Щербаков, Валера Хлевинский, зав. монтировочным цехом Маланин. Хорошая первичная партячейка. Для коллектива мы старались.
Рождение каждого театра обусловливается состоянием общества. В том историческом пространстве, в котором возник и существовал «Современник», общественная борьба заключалась в противостоянии легенд об апостольской невинности Владимира Ильича Ульянова-Ленина и катастрофической гиньольной вине и жестокости, которая была связана с фигурой Иосифа Виссарионовича Джугашвили-Сталина. «Хороший» Ленин и «плохой» Сталин, искажавший «хорошего» Ленина, – вот, по сути дела, и было поле сражения, в котором, конечно, принимал участие «Современник». Но особенности моего человеческого и обывательского развития были отмечены большим знанием того, что «и раввин, и капуцин одинаково воняют». Эта цитата из стихотворения Гейне «Диспут» наиболее применима к этим двум фигурам в российской истории. Поэтому и взгляд мой на происходящее был более трезвым.
А вот «Таганка», например, родилась в середине шестидесятых на гребне политической двусмыслицы, когда все происходившее на сцене подпитывалось жизненными ассоциациями.
Слава богу, в «Современнике» подобного было много меньше. Даже играя «Голого короля», Евстигнеев никогда не держал в голове Хрущева. Он играл идиота, сидящего на вершине власти. Но идиота гуманизированного. Это отражало и жизненный, и национальный опыт, но не носило характер принуждения: делай с нами, думай, как мы. Все-таки мы из школы Художественного театра, где другая стилистика, другая система метафор и иносказаний. Был же случай, когда Тарханов и Москвин разделись догола и легли возле номера Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой, а когда она вышла, загнусавили: «Мы подки-идыши, мы подки-идыши»… Вот это да! Умение обыгрывать ситуацию, постоянная готовность к экспромту пронизывали атмосферу «Современника».
Демократии в театре быть не должно
Между тем наш театр жил тогда очень своеобразно.
Влюбленность и счастье общего дела ушли. По сути дела, это был уже придуманный мир, всячески реанимируемый Ефремовым.
Конечно, с высоты возраста семидесяти семи лет любые заблуждения становятся особенно очевидными.
«Современник» существовал как чрезвычайно демократическая, советская, я бы даже сказал, социалистическая единица. В жизни театра царил коллективизм, выражавшийся в ежегодных демократических обсуждениях итогов сезона, детальном рассмотрении и оценке работ каждого актера тайным голосованием. Одно время даже пересматривалась заработная плата. То есть если по государственным нормам нам полагалась одна заработная плата, то в результате наших ночных бдений эта сумма увеличивалась или уменьшалась. Так, однажды Евстигнееву и мне было отказано в звании «первых артистов» с соответствующими оргвыводами. И мы с Женей сдавали в кассу театра по двадцать или двадцать пять рублей в течение целого года, чтобы эти деньги доплачивались другим актерам. Потом эта затея, конечно, рухнула.
Олег Ефремов – человек высокой судьбы. Просто в силу своего характера он иногда боролся со сталинизмом сталинскими методами. Одной из главных его ошибок было стремление перераспределять блага, даваемые государством, среди актеров труппы. Он всегда выделял Евстигнеева и меня. Но поскольку начинали все-таки несколько человек вместе, то была необходимость поддержания некоего баланса. Эта необходимость всегда существует в театре, но чем она меньше, тем лучше, потому что тогда вранья получается меньше – ведь все же понимают, кто есть кто. Но Ефремову казалось, что другие должны быть отмечены раньше, и на протяжении первых лет искусственно поддерживал коллективизм, некую усредненность среди артистов. А демократии в театре быть не должно. Потому что естественным результатом этой искусственности бывают уродливые плоды.
Все эти институты свободного волеизъявления каждого, безусловно, были нужны, но только для того, чтобы выстроить определенную систему координат, подтверждавшую, что все в коллективе «одной крови», как сказано в «Маугли». Но подобное уместно и полезно лишь на первых порах развития студийного театрального организма, в его «ночной», полулегальный период. Дальше, как показывает мой опыт, вследствие постановок спектаклей и обыкновенного наблюдения за успехами разных членов этого коллектива происходит некое расслоение, дифференциация. Ведь в профессии не все идут одинаково: кто-то продвигается стремительно, кто-то медленно, кто-то вообще никогда не сдвинется с места, а кто-то с самого начала уже может взять высоту, недоступную абсолютному большинству остальных студийцев.
Важнейшим условием общего роста в театре, во всяком случае роста способных людей, является ситуация, когда вопреки всему кто-то один из коллектива прорывается вперед.
Я понял это довольно рано, когда почувствовал, что категория «коллектив единомышленников» уже неприменима к театру «Современник». Что иногда противопоставление индивидуальности коллективу и есть благо как будирование сомнений, как фактор развития. Мои оценки того, что делалось в театре, довольно часто расходились с оценками моих товарищей. Но тогда я еще никому об этом ничего не говорил, а когда спрашивали – уклонялся.
Долгое время, выдавая себя за коллективиста, я поддерживал Ефремова. Любя его, честно пытался верить в постулаты, внушаемые нам Олегом Николаевичем. Его влияние оказалось таким сильным, что на первых порах существования Подвала я даже попытался создать в своей студии правление, с помощью которого предполагал насаждать коллективные формы управления театром и которое в течение трех лет сам же и уничтожил. Оно отмерло, потому что театр не может быть управляемым коллективно, точно так же как весьма маловероятным мне представляется, что вообще что-либо может управляться таким образом. Коллективное управление – значит, безответственное, или же «управляющий» коллектив – лишь статисты, не обладающие властью, и на самом деле управляет кто-то один.
