Теперь я попытаюсь порассуждать о том, к чему же все это привело.
Прежде всего к тому, что в театре отсутствовали новые художественные задачи, появляющиеся только в результате работы над качественно новым драматургическим материалом. Шекспира нельзя играть, как Володина, а Мольера – как Розова. При освоении нового автора рождаются новые художественные задачи, касающиеся и формы, и манеры, и пластики, и ритма жизни на сцене, наконец. Элементарные вещи, но, будем так говорить, давно преданные забвению в русском театре и время от времени случайно рождающиеся в лучших спектаклях Петра Наумовича Фоменко, или Валерия Фокина, или Георгия Александровича Товстоногова. Это случалось и в спектаклях Галины Волчек: «Обыкновенной истории», «На дне», «Двое на качелях». Это было в одном из первых спектаклей Подвала «Прощай, Маугли!», поставленном Константином Райкиным и Андреем Дрозниным-старшим. Всерьез познавая литературный материал нового автора, театр рождает свой новый театральный язык, обогащая собственный профессиональный арсенал.
«Современник» с сильным запозданием пришел к классике, то есть к тому литературному материалу, к тем драматическим текстам, которые, может быть, как ничто другое, позволяют сделать реальные шаги в освоении профессии. «Обыкновенная история», сделанная Галей Волчек в 1966 году, опоздала если не на девять, то на пять-шесть лет точно.
Еще в самые первые годы Студии молодых актеров мы с Женей Евстигнеевым раздобыли вырванную из школьной хрестоматии, сброшюрованную пьесу «Ревизор», читали ее вслух, хохотали, наслаждаясь гениальностью гоголевского текста, ощущая почти физиологическую потребность пропускать его через себя. Были и желание, и готовность сыграть это. Да и расходилась пьеса просто замечательно: Городничий – Ефремов, Осип – Евстигнеев (Евстигнеев мог также играть и Городничего, и Землянику – да почти все роли), Анна Андреевна – Галя Волчек, Марья Антоновна – Нина Дорошина, Хлестаков – я, ну, и так далее, и так далее. Лишив себя всего этого, «Современник» не просто застрял, он начал топтаться на месте. Уже на третьем году жизни «Современника» слова «гражданское», «гражданственность», «гражданин», «художник-гражданин» превратились для меня в полигон для иронии и сарказма. Я очень успешно показывал «художников-граждан» театра, делая это более или менее обидно для тех, кто был героем показов. Ну какой на хрен гражданин? Хорошо, гражданин, но гражданином-то ты быть обязан! Я имею в виду сейчас не какого-то конкретного человека, а целое явление, ставшее тормозом для развития театра.
Мы никогда не обсуждали с Ефремовым вопрос, почему «Ревизор» не ставится у нас в театре. Мне казалось, что события, связанные с успехом моего Хлестакова в Праге, должны естественным образом привести к тому, что «Ревизор» появится и в «Современнике». Но этого не произошло. Я не предлагал, ожидая, что предложат другие, а оказалось, что никому это не нужно. Хотя мне никогда не казалось чем-то таким важным лично для меня сыграть Хлестакова здесь. Я-то знал, как и что это было в Праге, и честолюбие мое было давно уже удовлетворено. Меня видел мой учитель Василий Осипович Топорков, видели оказавшиеся в Праге мхатовцы, Георгий Александрович Товстоногов, Евгений Лебедев (БДТ как раз был на гастролях в Чехословакии) и, наконец, сам Ефремов – я специально для него договаривался с театром, и его вызывали в Прагу.
В шестьдесят втором или шестьдесят третьем году Ефремов собирался ставить «Горе от ума». Как и «Ревизор», пьеса замечательно расходилась в труппе: Софья – Алла Покровская, Фамусов – Евстигнеев, Скалозуб – Петя Щербаков, Чацкий – Игорь Кваша, Молчалин – я. Остальное угадывалось абсолютно – кто был кто в тот момент.
Но из творческих планов театра пьеса Грибоедова была вытеснена замечательной пьесой Александра Володина «Назначение», одной из самых современных в художественном и этическом отношении пьес тогдашнего «Современника».
А когда я пришел в БДТ смотреть постановку «Горя от ума» Георгия Александровича Товстоногова, спектакль тронул меня до слез: до такой степени он был живым, энергоемким, рассказывающим обо мне… Я увидел, что это было наше распределение ролей по амплуа, по смыслу – у нас оно было даже более радикальным. Кто-то был лучше у них, кто-то – у нас, возможно, по природным данным, но смысловой взгляд был похожим. Допускаю, что это зависело и оттого, что Олег Николаевич делился с Георгием Александровичем мыслями о своей предполагаемой постановке, когда они вместе ездили на Кубу и в США, а такие вещи волей-неволей западают. Как утверждал Михаил Шатров, «борьба в партии – это не взаимное отталкивание, а взаимное воздействие». Вот такое воздействие, по всей видимости, и произошло.
Позже я понял, какую серьезную методологическую, тактическую, стратегическую ошибку совершил Ефремов, не поставив тогда «Ревизора», не реализовав планов в отношении «Горя от ума». Олег Николаевич просто не видел полезности в движении, которое могло состояться при обращении к классическому материалу.
Классика не самого первого ряда – «Обыкновенная история» в постановке Волчек – и была таким конкретным и доказательным ответом, что на самом деле было нужно театру. Ведь в конечном итоге, кроме качества драматических сцен, диалогов, театральная литература является вместилищем эмоций, резервуаром чувствований. Классика требует, несомненно, большей амплитуды душевных колебаний, давая артисту значительные возможности. Даже такой гениальный актер, как Михаил Чехов, переигравший много замечательных ролей, по-настоящему открылся только в Хлестакове, где все увидели взлетно-подъемную силу его крыльев.
Я пытался объяснить все это, но пробиться к умам «современников», прежде всего Ефремова, мне так и не удалось. Было явное расхождение между тем, что было очевидно мне, и тем, что казалось моим товарищам. Может быть, мои речи воспринимались ими и до сих пор воспринимаются как моя претензия на исключительность положения? В какой-то степени так оно и было. Но если успех «Обыкновенной истории» и сопоставим по размаху с успехом «Назначения» или «Традиционного сбора», то в качественном отношении он был результатом нового профессионального шага, осуществленного режиссером и занятыми в спектакле артистами. Если бы после этого в репертуар был взят какой-нибудь «Эрик XIV», или «Ричард III», или «Три сестры», или даже Горький, то театр совершил бы очевидный прорыв. А так «Обыкновенная история», взлетев, была обречена совершать свой полет в одиночестве. Упорно не замечалось и не понималось то, что гражданский пафос спектаклей «Современника», так пронзительно выразившийся в «Назначении» и «Традиционном сборе», в «Обыкновенной истории» неожиданно приобрел характер вневременной и оказался самым что ни на есть современным.
Сказать об этом сейчас – как занозу из сердца вынуть.
В результате у большинства актеров труппы движения, соразмерного возрасту и потенциальным возможностям, не произошло. Развитие и углубление их актерских умений мало прирастало, а в работе все чаще использовались некие наработанные годами штампы. Для достижения прогресса требовалось обращение не просто к классическому наследию, а к чему-то, что резко бы отличалось по своим этическим и эстетическим устремлениям от этого «гражданского кодекса», который доминировал в «Современнике» в течение первых восьми или даже десяти лет. Проявляя явное инакомыслие, я заговорил об этом вслух.
