Неадекватные характеристики соседей и этносов дополняются у Литвина уверенностью в преимуществах собственного народа: «сколько бы ни встречались с ними (татарами. — Авт.) в этом столетии наши люди, выходило на поверку, что мы сильнее» (фр. 1); «москвитяне и татары намного уступают литвинам в силе» (фр. 1). В этом своеобразном патриотизме Михалон черпает уверенность в возможности преодоления кризиса в литовском обществе. И это до боли знакомо... В советской научной литературе Литвину до сих пор отводилась роль защитника угнетенных крестьян и горожан, выразителя «их протеста против феодального засилья и жестокой эксплуатации». Ему приписывался идеал равенства сословий, требование их равного участия в государственном управлении, взгляд на труд как на основу процветания общества и государства
[141]. В сочинении Михалона Литвина усматривалась даже «идеализация общества, где нет частной собственности и социальной несправедливости»
[142]. Социальные идеалы Михалона, как и его политические воззрения, не могут быть рассмотрены вне сконструированного им мифа и без учета риторических элементов его сочинения. Характеристика образа жизни татар как «патриархального, пастушеского, какой некогда, в золотой век, вели святые отцы, и из них также выбирались народные вожди, короли и пророки», следуя «совету Соломона», вполне соответствует общему пафосу его сочинения. И когда Михалон говорит об отсутствии у татар «недвижимого имущества... кроме колодцев», и об их воздержании и умеренности, об отсутствии среди них воров, клятвопреступников и т. д. — все это не более чем ностальгическая дань мифу о добрых старых временах, сохранившихся у соседей и обязательному для него риторическому красноречию. Аналогичные высказывания принадлежат тем идеологам польской шляхты, которых никак не заподозрить в симпатиях к сословному эгалитаризму и неприятии феодального строя
[143]. Вряд ли Михалон и его читатели воспринимали подобные идеалы всерьез, вне их литературно-публицистической обработки. Такие идеи, оставаясь недостижимыми и утопическими мечтаниями о «золотом» невозвратном веке, не составляли программы, социальных преобразований. «Речь шла не о программе реформ, отвечающих новой ситуации и новым требованиям, не о трезвом анализе социальной действительности, но о мифологизировании ее при помощи риторики громких слов и пафоса, подражающего римской традиции, которую приспосабливали к положению Польши»
[144]. Но даже в этих идиллических мечтаниях нет призыва к сословному равенству, а только несбыточная надежда на социальную гармонию различных сословий.
Есть, правда, в социальном обличительстве Михалона и вполне реалистические мотивы. В частности, речь идет об осуждении им с нравственно-христианских позиций института рабства и крепостного права. Михалон не предлагает уничтожить самого института холопства. Он ограничивается лишь указанием на пример крымцев, которые якобы справедливо обращаются с рабами и не держат их в рабстве более семи лет, и «Московии», где холопов якобы казнит столичный судья или судьи. «А мы держим в вечном рабстве [людей], не добытых в сражении или за деньги, не чужеземцев, но нашего рода и веры, сирот, бедняков, состоящих в браке с невольницами». Не вполне ясно, касались ли слова Михалона только рабов (а такие существовали в Литве и признавались Литовским статутом 1529 г.
[145]) или они распространялись и на крепостное крестьянство. Во всяком случае, обличая крепостные или еще более тяжкие формы зависимости, Литвин выступал вместе с целой когортой польских публицистов (а в конце XVI в. к ним присоединились иезуиты), которые требовали ограничить крепостное право и Условное всевластие феодалов
[146].
«Фрагменты» Михалона — памятник не только общественной мысли и дворянской идеологии, но и особой шляхетской ментальности. В нем отразились некоторые базовые, неотрефлексированные и не идеологизированные стереотипы сознания среднего литовского дворянина, прошедшего, правда, через горнило университетского образования и приобщившегося отчасти к гуманистической культуре.
Характерен в этом отношении идеал единообразия и некоторого уравнительного опрощения, выраженный Михалоном. Ему импонирует, что татары «обнаруживают равенство и однообразие одежды, и сходным образом жизни», просты у них также правосудие, и управление, и семейная жизнь, и религия, и патриархальные отношения между людьми, старшими и младшими. Правда, как можно приметить, этот эгалитаризм и униформизм предусмотрены только для простолюдинов. Эта «простота» входила в систему ценностей, исповедуемых польско-литовской шляхтой в XVI в. Наряду с ней ценностными ориентирами выступали мужество, воинственность, суровость, гражданская ответственность, справедливость, преданность, открытость, умеренность в потребностях, личное достоинство, сословная солидарность и пр.
Сочинение Михалона дает возможность познакомиться и с его представлениями о женщине, семье, любви и их месте в жизни общества и человека. Он весьма противоречиво, вопреки христианской морали и традиции (но со ссылкой на Библию), оправдывает институт многоженства, подходя к нему прагматически и поставив во главу угла потребность государства в воинах. Более того, если поверить Михалону, то многоженство делает татар счастливыми в супружестве, не вызывая у женщин ни протеста, ни ревности. Татары и московитяне удостаиваются похвалы за то, что «не дают женщинам никакой воли». Михалон считает постыдной власть женщины даже внутри дома. Один же из пороков литовской жизни он видит в том, что женщины надменны, стремятся быть богатыми и красивыми. Страшнее же всего власть и богатство, которыми иногда оказываются наделены женщины. Михалон критикует и порядок, при котором женщинам принадлежат многие крепости, в то время как их «следует вверять только сильным духом мужчинам».
