Он поднимает голос и против установлении Первого литовского статута, который предусмотрел выделение женщинам в качестве приданого части наследства. Критика всевластия женщин в трактате Литвина была, вероятно, направлена и против вдовствующей королевы-матери Боны, от опеки которой Сигизмунд II Август мечтал избавиться.
Михалон, выразив формальное сочувствие к «бедным» женщинам, содержимым татарами взаперти, бесправным и принуждаемым к нелегким домашним работам, тем не менее не может не позавидовать постоянству, послушанию, согласию друг с другом, равнодушию к наложницам и целомудренности татарских жен, с одобрением отзываясь о смертной казни за прелюбодеяние. Такой откровенный антифеминизм — редкость для шляхетской культуры XVI-XVII вв.
[147] Неожиданного единомышленника Михалон сыскал лишь в Анджее Фриче Моджевском, который одобрял ношение чадры и вообще зарекомендовал себя ригористом в вопросах семьи и брака
[148]. В целом шляхетской культуре было свойственно либеральное и снисходительное отношение к вопросам пола и эротики, а женщины пользовались равноправием, большой свободой и «были окружены в шляхетском обществе почитанием и даже своеобразным культом»
[149]. Антифеминизм Михалона Литвина выглядит на этом фоне анахронизмом, подчеркивающим лишний раз различия между литовской и польской шляхтой.
Можно ли говорить о религиозной и национальной терпимости Михалона? Навряд ли. Апологетическое, хвалебное отношение к мусульманству продиктовано жанром произведения и избранным публицистическим приемом. Оно не мешает Михалону назвать мусульманские представления о рае «скотским заблуждением» и в высшей степени враждебно отзываться о евреях. Утилитарное отношение к религии было, разумеется, чуждо религиозному фанатизму, но не более того. Принципы Михалона отвечали умонастроениям основной массы шляхты и не вполне вписывались в ту «модель мира», которая была создана лучшими представителями польского дворянства, отстаивавшими принципы веротерпимости. В отношении же к евреям, которые воспринимались прежде всего как иудеи, решающим был религиозный, а не этнический момент, и Михалон в данном случае отразил общую черту шляхетской ментальности в восприятии этой группы населения
[150].
Мотивы и идеи, порожденные гуманистической культурой, использование античных образов, реминисценции античной философии и риторики (характерна в этом отношении стоическая по духу речь польского пленника, обращенного в раба) — все это присутствует в сочинении Михалона Литвина. Равным образом ему не чужды и реформационные настроения, хотя скорее эразмианского, чем лютеровского толка.
Михалон Литвин являет собою пример хорошо образованного, сформировавшегося под влиянием гуманизма и реформационных идей шляхтича-прагматика, политика, публициста. Ренессанс воспитал в нем гражданина, надеявшегося на применение в государственно-политической практике некоторых принципов гуманистической культуры
[151]. Однако уже в сознании самого Михалона Литвина ценности и идеалы гуманизма вступали в противоречие со стереотипами шляхетской ментальности. В целом сочинение Михалона Литвина может быть прочитано как памятник складывающегося литовского самосознания, особой, шляхетской гражданственности, освобождающейся от сословного эгоизма, гуманистически-реформационного настроения,. стремящегося ответить на общественные потребности эпохи перехода от средних веков к Новому времени.
