Монумент на фото – фрагмент разрушенного немцами в 1944 году памятника российской государственности. Первое марта – повод для разговора о покушении на Александра II и восьми народовольцах, убивших императора в этот день. И Чернышевский, задающий сакральный вопрос: «Что делать?» Круг замкнулся.
«Меня как педагога интересует аргументация, – говорит мне после урока Баранова. – Я готова принять от школьников даже шуточный довод, но только если они готовы за него бороться. Недавно мы обсуждали культурное наследие Италии, и один десятиклассник пошутил, что фантик от конфеты – тоже объект культурного наследия. «Интересно! Сможешь обосновать?» – тут же спросила я его в ответ. Потому что если идет работа только с датами и текстом, у детей возникает вполне закономерный вопрос: «А зачем тогда нужен учитель?» И здорово, когда ребенок воспринимает тебя как ресурс. Как человека, который может направить или помочь тебе вместе в чем-то разобраться. Ведь каждый аргумент зеркалится в обе стороны. Например, мы обсуждаем XIX век: весь мир поделен между крупными державами. Франция борется за новый внутриполитический режим и отстает от Великобритании. Почему так происходит? Кто принимал участие в порабощении Китая и «опиумных войнах»? Сформулировав факторы, мы можем сказать: «В Великобритании все было стабильно, поэтому англичане активно порабощали весь мир. Италия только укреплялась. А внутри Франции происходили революции, и этой стране нужны были достижения, чтобы добавить денег в казну». И это повод для обсуждения».
Слушая преподавателей, ты никак не можешь отделаться от мыслей об ироничности происходящего в современных школах. Стоит заглянуть в закон «Об образовании в Российской Федерации», и во второй статье можно обнаружить, что «неотъемлемая часть образования – создание условий для формирования и развития личности». Но все, что мы обсуждаем в связи со школой, сводится к тому, что личность в ней безжалостно вытравливают. Вместо нее – стандартизированный набор знаний, умений и навыков.
«Школа – это место опыта и проб, которое позволяет тебе понять и определиться, – говорит Ксения, прежде чем рассказать личную историю. – Я помню, как в детстве на уроке физики нам задали вопрос об условиях, при которых может произойти определенное явление. И я эти условия придумала. В реальности они были другими, и на мою версию преподаватели отреагировали достаточно жестко – так, что никаких ответов мне после этого давать не хотелось. Поэтому хороший учитель для меня – это человек, с которым я чувствую себя в безопасности. Мне не страшно с ним чем-то поделиться, ошибиться или сказать, что мне плохо и неинтересно. Потому что для учителя это тоже может быть ресурсом, чтобы разобраться вместе со мной в теме. Для меня педагог – это человек, равный ученикам, но при этом модератор беседы». И еще, как я выясню на уроках Барановой, «гарант правил, а не самовержец». «Самая верная установка – когда правила действуют и для учителя, и для ребенка, – говорит Ксения. – Такая модель подразумевает сотрудничество между тобой и учеником. Она не связана с личным отношением, когда ты прощаешь что-то только своим любимчикам. Если ты пообещал кому-то поставить единицу – ее нужно поставить. Есть правило, ничего личного, мы так договорились и не обсуждаем справедливость решения. Я как учитель – участник процесса, но я его навигатор, и я знаю, куда мы идем».
«Школа – это место опыта и проб, которое позволяет тебе понять и определиться».
Ксения Баранова
В книге «Школа будущего, построенная вместе с детьми» Александр Тубельский писал, что учитель и школьники вместе ищут ответ на главный вопрос: «Зачем я это делаю?» Педагог «стремится помочь ребенку прийти к самому себе, найти себя в мире и культуре и научить делать себя понятным для других». Все, что придумывает Ксения Баранова, – результат школы, которая была у нее самой, и преподавателей, которые были понятны ученикам. «Мы называли учителей по именам, а вплоть до восьмого класса у нас были «пакетные уроки» с единой темой, которая объединяла другие занятия, – говорит Баранова. – Учителя часто что-то придумывали. Например, на уроке словесности мы писали сочинения, состоящие только из слов на определенную букву. Или мы складывали случайно подобранные существительное и прилагательное, и получившаяся фраза – наподобие «шелуха ног» – становилась темой эссе. Мы относились к преподавателям как к людям. И говоря про взаимоотношения со школьниками, мне кажется важным, что они воспринимают тебя как человека. Потому что самое интересное в работе с детьми – это слепок будущего взрослого, который ты видишь уже в первом классе. Черты, которые «выстрелят» гораздо позже. И когда понимаешь, что в твоих руках возможность этот слепок менять, ты не можешь не думать об ответственности».
14:50
Встреча
Проведите эксперимент: начните разговор о школе с подростком на равных. Да, звучит до неприличия банально. Что значит «на равных»? По пути на встречу со школьниками в библиотеке я и сам размышлял об этом.
Одиннадцать человек смотрели на меня в ожидании. После четырех уроков подряд журналист с пачкой вопросов вызывает разве что усталое любопытство.
Я ведь уже проходил через это. В каждой школе во время своего путешествия мне приходилось выходить к доске и рассказывать о себе – зачем я тут и чего хочу. Но только через несколько месяцев я понял, после какой фразы в глазах учеников зажигался огонек понимания: «Я посещаю школы, которых никогда не было у меня самого». У меня, как всегда, был только один инструмент: искренность. Когда ты не пытаешься заискивать («я-тоже-был-молодым») или говорить с высоты своего опыта. Ты просто делишься собственным интересом. «У меня есть для вас длинная версия того, почему я здесь, – и короткая. Какую вы хотите услышать?» – спрашиваю я. «Расскажите длинную», – не сговариваясь, отвечают школьники.
И я рассказываю. О том, как подростки жаловались мне, что узнают информацию быстрее, чем ее могут дать преподаватели, и о том, что на них уже не действуют приемы, которые работали с предыдущими поколениями. Моя мама пыталась испугать младшего брата пыльной страшилкой «не выучишься – пойдешь дворником» и необходимостью «определиться с будущей профессией». В ответ брат молча развернул к ней ноутбук с историей о 65-летнем американском риелторе, который изобрел приложение для смартфона и разбогател за одну ночь. «Мама, этот человек нашел свое призвание в 65. Почему я в 16 должен знать, чем буду заниматься всю оставшуюся жизнь?» – спросил он. Мама не нашлась что ответить.
Рассказываю о том, что не верю в понятие «творческое развитие», потому что все дети хотят познавать и исследовать мир. Ровно до тех пор, пока не идут в место, которое для этого и предназначено. И вдруг родители этих любознательных и любопытных детей жалуются, что их ребенку не интересно ничего, кроме телефона (или – дословно от одной мамы – «помогите, моего ребенка за год научили ненавидеть все, что он до этого любил»). О том, как во взрослом возрасте я начал встречать людей, которые помнили своих школьных преподавателей, и был удивлен, насколько сильным может быть влияние других людей на тебя. О том, что сам прошел три школы, которые мне казались угревой сыпью – «нужно просто перетерпеть, это случается со всеми, пройдет само». И о том, как год ездил по учебным заведениям в разных странах мира, чтобы ответить самому себе на вопрос, для чего нам сейчас нужна школа. Оказалось, что этот вопрос не смешной и наивный, а самый главный и самый пугающий во всей системе образования. Все встреченные мной преподаватели и директора сами над ним размышляли, и наши разговоры на тему «Школа в эпоху Google и домашнего обучения» могли идти часами. Наконец, о том, что я хочу услышать их – тех, кого мы так редко спрашиваем о том, какой действительно должна быть школа.
