18:15
Столовая Встреча
Стоит в мерном вареве голосов начать выхватывать отдельные фразы, и могут произойти интересные вещи. Жанр «разговоры за соседним столиком» давно уже превратился в самый популярный источник вдохновения для постов и коротких рассказов. Даже если ты в школьной столовой.
Особенно если ты в школьной столовой.
Как только оглушающая симфония по фрагментам распадается на отдельные голоса, я слышу вопрос: «А вы же писатель, да?» И обращен он явно ко мне. «Нам учителя уже рассказали», – говорит мне семиклассница Лиза. Открытость сегодняшних подростков иногда застает врасплох, но я киваю и через несколько минут обнаруживаю себя участником разговора, который мне захочется включить в книгу.
«Знаете, в школе меня поражало, что преподаватели считали детей изначально глупыми. И только их, преподавательские, слова были способны сделать школьников умнее, – говорит Лиза. – Но ведь когда тебе предоставляют выбор: учить предмет или нет, в школьном кабинете остаются только те, кто хочет там быть».
Сидящие в уголках столовой учителя начинают понемногу расходиться. Шум стихает так, словно невидимый звукорежиссер медленно поворачивает ручку громкости. «Когда учишься в сильной гимназии, ты гонишься за оценками. Но не ради понимания, на что способен, – говорит Лиза. – Просто на тебя давят учителя. Помню, как из последних двух недель перед окончанием четверти я не спала полторы: исправляла все тройки на четверки, а четверки – на пятерки. В конце года мой преподаватель сказал: «У тебя слабый уровень для гимназического класса. Ты видела, как учатся твои одноклассники? Из двенадцати возможных отметок у них одиннадцать пятерок. А у тебя всего три». При этом из-за огромного количества домашней работы для меня в тот период даже на четверки учиться было достижением. Я приходила домой и сразу засыпала. Затем просыпалась в девять вечера и делала домашнюю работу, чтобы снова уснуть в два ночи. И так у нас училась половина учеников. Дети работали на износ». – «А что, учителя этого не понимали?» – спрашиваю я. «Понимали. Просто не все хотели с этим что-то делать, – говорит Лиза. – Никто не ценит твои усилия – ценится только результат. Людям нужно поднимать не рейтинг твоих знаний, а рейтинг своей школы. Кроме увлеченной искусством учительницы ИЗО, другие преподаватели не были заинтересованы нас чему-то обучить. В классах было по тридцать пять человек. И чтобы учитель уделил тебе десять минут для разговора, нужно было записываться к нему за две недели. У педагогов просто не было времени на отдельных школьников». Тут я вспоминаю, почему на всех разговорах о «персонализированном обучении» в Дании всегда звучала фраза «В классах не должно быть больше 28 человек».
Подростки дают советы взрослым. Часть 2
«Что такое сейчас «хороший учитель»?» – спрашиваю я у Лизы, чтобы через секунду выяснить: она уже и сама размышляла над этим вопросом. «Это учитель, который не ставит себя ощутимо выше ученика, – говорит Лиза. – В моей прежней школе было не принято обращаться к преподавателям за объяснениями. Учительница алгебры иногда нас спрашивала: «Есть у кого-нибудь вопросы?» Когда в ответ поднималось несколько рук, она отвечала: «Вот если бы вы внимательно слушали, то все бы поняли». Если ты подходил с просьбой объяснить еще раз, тебя считали глупым. Но разве ученик не считается умным хотя бы благодаря своему желанию что-то узнать?»
Владимир Погодин прав: дети видят нас, взрослых, куда лучше, чем мы можем себе представить. И то, что мы выгорели. И то, что нам тяжело. И то, что мы раздражены, потому что вместо урока предпочли бы оказаться в совершенно другом месте. «Годы учебы в школе убили у меня желание что-то узнавать про искусство, – говорит Лиза. – Я теперь просто ненавижу архитектуру с двенадцатого по шестнадцатый век. Нам просто повторяли: «Читаете параграф, задаете вопросы», а потом заставляли учить. Зачем? И учителям неинтересно преподавать, и нам неинтересно учить».
Мне часто задавали вопрос: «Окажись вы в Министерстве образования России, что бы вы попросили изменить в современной школе?» Думаю, что вместо своего я бы принес список ответов подростков. Потому что любой разговор с ними – это готовый список предложений, и даже странно, что мы не догадываемся узнать о необходимых изменениях от самих детей. «Однажды я вышла из школы, купила себе булочку и вернулась обратно. Завуч тут же отправила меня к директору, – рассказывает мне Лиза. – «Это правило школы: выходишь из здания – иди домой!» – сказали мне. На 23 Февраля и 9 Мая к нам приходили военные и рассказывали, что война – это, конечно, плохо. Но при необходимости нужно быть готовым убивать врагов. Девочкам рассказывали, что нужно идти учиться на военных врачей. Мальчикам – что нужно идти в армию и умирать за Родину. В школу нельзя было приходить без жилетки с логотипом учебного заведения. Однажды преподаватель поймал меня в коридоре со словами «У нас ученики ходят только в жилетках». После чего отправил домой переодеваться. А директор так обожал Пушкина, что раз в год устраивал День лицеиста. Половину мальчиков одевали как Александра Сергеевича, а половину – как Наталью Гончарову. Нам задавали вопросы про Царскосельский лицей и Пушкина, на которые нужно было отвечать. Я однажды заработала десять баллов только потому, что знала, что в спальнях лицея поддерживалась температура пятнадцать градусов. Разве это все не странно?»
Странным мне кажется другое. То, что большинство правил и ограничений в школах создаются и поддерживаются людьми, которые не задавали себе простого вопроса: «Зачем?» И правила, о которых рассказывает Лиза, это только подтверждают.
«Как считаешь, зачем нам сегодня нужна школа?» – спрашиваю я. «Вы думаете, мы, школьники, сами об этом не думаем? Мои одноклассники размышляют об этом семь лет учебы из одиннадцати, – говорит мне Лиза. – От каждого знакомого старше восемнадцати я слышу, что, кроме базовых вещей, человек не помнит ничего из того, что когда-то учил. И поэтому я для себя отвечаю на ваш вопрос так: низачем. Ну из чего может состоять жизнь человека с семи до восемнадцати без учебы? Что бы вы сами делали? Даже если бы у меня сейчас была возможность окончить школу, я бы этого не сделала. Но меня пугает, что экзамены определяют важность положения в обществе. Что из-за ЕГЭ, проваленного в конце одиннадцатого класса, можно стать разочарованием родителей. Кто из твоей семьи обрадуется, если ты никуда не сможешь поступить? Поэтому я и говорю, что не умею учиться».
Видя мой непонимающий взгляд, Лиза уточняет: «Потому что я не умею зубрить. А в современной школе учиться и зубрить – это часто одно и то же. Ты можешь понимать логические связи между событиями или временной таймлайн. Но если ты не можешь запомнить даты – ты не знаешь историю. При этом у меня есть знакомые, у которых нет других интересов, кроме сдачи ЕГЭ. «Надо учиться!» – говорят они. Я спрашиваю их: «Зачем?» – «Чтобы сдать экзамен». – «Зачем?» – «Чтобы поступить в институт». – «Зачем?» – «Чтобы работать и быть обеспеченным. Чтобы было спокойно». То есть спокойствие в жизни завязано на сдаче экзамена. Представляете себе количество учеников, которые не хотят учиться? Каждый день они с трудом встают с постели, идут в школу, где на них давят и кричат. Они бы с радостью оттуда ушли, но при этом общество посчитает их бесполезным мусором, который ничего не умеет. Печально же?»
