Несколько минут я прокручиваю таблицу с заполненными ответами. Слева – ситуация, справа – то, что говорит или делает учитель. Учитель, которому школьники доверяют и которому не доверяют. Часть контрольной группы просто должна была описать, как ведет себя типичный преподаватель. Помнится, некоторые из достаточно уверенных в себе учителей признавались мне, что боятся увидеть анонимный фидбек своих учеников. И, кажется, теперь я знаю почему.
«Учитель говорит о том, что мы ничего не понимаем, что никто из нас не проходил через какие-либо жизненные трудности. Преподаватель считает, что никто из учеников не знает, что такое болезнь, не знает, что такое смерть близкого человека. А кто-то сидит на задней парте, пытаясь не заплакать, и вспоминает о том, что дедушки, который научил тебя играть в шахматы, которого ты любил и с которым потрясающе проводил время, уже нет в живых. И я сейчас говорю не только за себя». Россыпь строчек как будто растекается по коже мурашками. «Так, ставлю «два» – это обычно говорит учитель, если ты не принес текст по литературе. Интонация у учителя властная, если можно так сказать».
Как странно: я ведь уже забыл, что каждый укор запоминаешь в красках. В пять лет я не снял варежку, когда коллега папы со мной поздоровался. «Настоящие мужчины снимают перчатки», – покровительственно сообщил папин знакомый. Мама залилась краской, а мне захотелось, чтобы невидимый лифт отправил меня на пару этажей вниз. С тех пор в холодное время года я снимаю перчатки, едва увидев знакомое лицо на другой стороне улице. Но то жгучее ощущение стыда я помню в деталях до сих пор: интонацию, голос, виноватый взгляд моей мамы. Замечания и наши фразы, «каждая из которых отражается на самооценке», – мощный инструмент, который влияет на жизнь и годы спустя. «Учитель бьет чем-то по столу и громко говорит: «Тишина!» Я полагаю, что этот метод не самый комфортный для ученика. Но у одного учителя я видел, на мой взгляд, гениальную методику. Она переходит с обычного громкого голоса на шепот. Ученики сразу концентрируют внимание и понимают, что что-то не так».
«Читай про тех, кому они доверяют. И облейся еще более горючими слезами», – дружелюбно советует мне Погодин.
И я читаю. «Ну что значит – не сделал? Раз не сделал, получишь два», – сказано поучительным тоном – так, что слышит весь класс. Потом учитель перестанет обращать внимание на отсутствие домашнего задания, чтобы я мог влиться в работу». «Ты достойна отметки выше, ты знаешь материал. Причина большинства твоих ошибок – всего лишь невнимательность. Просто соберись, и у тебя все получится». И в скобках приписка этого же человека: «Мне стыдно просить о каком-то особом отношении к себе, но я буду рада такому ответу». «Пока у тебя в году не выходит два и ты не портишь репутацию лицея, можешь сам выбирать, что делать, а что – нет».
Подождите… это люди, которым дети доверяют? Неужели за несколько лет школа прививает привычку радоваться клочку доброты? Привычку чувствовать, что ты есть, только если получаешь одобрение кого-то свыше и ты не хорош сам по себе?
Мишель Фуко говорил, что школа – это лакмусовая бумажка всех остальных государственных систем. Посмотри на то, как устроено в стране любое учебное заведение, и поймешь, как функционирует общество. Радость старшеклассников от доброжелательности учителей напоминает нашу взрослую радость от того, что сегодня не обхамили в поликлинике или на почте.
Пару лет назад я сидел в кабинете с легендарным преподавателем Сергеем Казарновским и семьей, чей ребенок только что перешел в новую школу. Восьмиклассник долго рассказывал нам, как сильно его нынешняя школа отличается от прежней. «Ну а чем, чем отличается?» – мучили мы бедного парня вместе с Казарновским. Несколько минут старшеклассник молчал, а потом произнес фразу, после которой несколько минут молчали уже мы: «Я больше не испытываю чувства вины».
«Учитель скажет, что я должна была выполнить его задание, несмотря на свои возможные проблемы и обстоятельства. Поставит плохую оценку, не даст возможности исправить. В общем, будет выше меня по своему положению и посчитает, что его мнение и предмет важнее, чем моя жизнь». Пока я перебираю лоскуты болезненных откровений подростков, Погодин объясняет, что он вынес из них сам. «Если у тебя проблема – нужно говорить о себе. Если у человека – нужно говорить о нем. Это принципиально разные подходы, – рассказывает Владимир. – Представь: ученик опоздал на урок, потому что его мама плохо себя чувствует. Он говорит об этом учителю и в ответ слышит: «Когда ты приходишь на урок так поздно, мы не можем начать». «Да пошли вы все…» – вот она, естественная реакция. Если я скажу ему: «Наверное, очень тяжело прийти на урок, когда родственник так плохо себя чувствует», все будет в порядке. Ребенок увидит, что его понимают и принимают как человека. Но при этом бессмысленно говорить детям: «Я вас вижу», когда в классе шумно. «Ой, вам, наверное, так плохо сейчас, что вы шумите». Какой будет реакция? Иди к черту, учитель! В такие моменты надо решать свои, преподавательские проблемы. Не существует единых методов решения проблемы. Каждый раз я обращаюсь внутрь и понимаю, что сейчас должен сделать. И тогда я добиваюсь полной тишины в классе, решая проблемы детей». Каким образом? «Начинаю им сочувствовать. Им ведь всегда есть чему посочувствовать».
Я понимаю, что мне приходится уточнять каждую следующую фразу – настолько контрастны по смыслу последние два утверждения. Как тогда одновременно и успокоить класс, и показать, что ты понимаешь детей? «Зависит от ситуации, – объясняет Погодин. – Например, я могу им сказать: «Представляю, насколько вам тяжело собраться после урока физкультуры. Да еще и слушать Владимира Николаевича, который дает какие-то задания». Хотя я мог сказать: «Когда вы пропускаете мимо ушей выданные мной задания, возникает проблема с нашим общим присутствием здесь». Это два разных подхода, и только от меня зависит, какой я выберу. А внутри увиденных тобой двухсот вариантов ответов учитель вообще не выбирает, что он делает».
От прочитанных мной фраз пробуждается что-то неуловимо знакомое, но уже давно забытое. Как будто в детстве тебя застукала с сигаретой соседка по даче и наябедничала твоим родителям. И вот уже столько лет прошло, а при встрече с этой женщиной поневоле поеживаешься. «Как у тебя может что-то получиться в дальнейшем, если ты не смогла справиться с этим? Ты разочаровала меня» – с укоризной. «Что вы болтаете, дебилы?» – учитель сказал это с гневом. «Ой, ну вот только не плачь, это никому не нужно. Я не могу тебе ничем помочь» – сказано грубо и почти с безразличием.
«Школа учит, что тебя не существует, что тебя просто нет, – говорит мне Погодин. – Десять лет назад я проводил эксперимент с учителями. Уровень позитивного принятия ребенка у любого из них был в лучшем случае десять процентов. У меня была тогда мысль, что я что-то исправлю. Но сегодняшние результаты все подтверждают. В глазах этих детей не существует человека. Я готовлю по этому эксперименту диссертацию, но не знаю, как отразить в ней самую большую беду современной школы. Того, что в ней нет людей. Есть персонажи, которым дети пытаются доверять. И ничего не выходит. Основная проблема школы – не в детях. Школьники пытаются увидеть людей, а нас нет».
