Чертово зеркало! Ровное, поблескивающее в темноте высокое зеркало в бархатной раме отражало меня. Тень-человек безнадежно ушел, пропал. Тот, кого я принял за него, был я сам. Серую шинель без погон притащил мне денщик от ЛК еще в станице, сказав, что Лев Кириллович категорически велит снять «эту вашу финтифлюку и надеть теплую вещь, не май месяц». И правда, мой английский тренч совсем не спасал от холода… Мне стало не по себе от мысли, что, возможно, в коридоре не было никого, что я просто сбился из-за недосыпа, смерти ЛК… Я потер виски – и отражение повторило движения. Необходимо было хоть немного поспать.
Моя дверь была заперта, я сам запер ее, уходя, но замки тут простые. Интересно, если взять ключ от другой комнаты, подойдет ли он? Жаль, не проверить без ненужных вопросов. Внимательно осмотрев бумаги и вещи, я не нашел следов чужого. На вид все было в том же порядке. Как я жалел, что у меня так мало опыта! Но что же? Я не следователь из сыскного, мой конек – наука. Оба убийства, и телеграфиста, и ЛК, дело рук человека опытного, знакомого с химией, ядами. Итак, у охотника за деньгами должен быть доступ к изощренным способам убийства, особое хладнокровие. Допустим, и даже скорее всего, что морфий и эту дьявольскую смесь туберкулина человечьего и животного ему помогли получить те, на кого он продолжал работать, – немцы. Но как он сумел достать ЛК? Когда? С этим вопросом я и уснул.
Глава двадцать первая
Екатеринодар. Уходим
Утром я остался ждать у входа в здание штаба. По тротуару расхаживал человек-афиша. Его плакат на палке кричал вразнобой – тут и «большевиками взят Архангельск», и «волнения в Константинополе», и «интендантский склад извещает». Немного смущаясь, что способен сейчас интересоваться такой ерундой, я прочел, что опубликован новый рассказ «Пустой дом» о приключениях знаменитого британского сыщика. Хотел было уже купить газету, но не успел. Вернулся Беденко. Помочь мне ему не удалось. Нужных людей нет на месте, а от секретаря нет толка. Мне показалось, ему самому было неловко признаваться в этом и явно хотелось поскорее уйти. Пока мы говорили на ступенях, мимо спустились несколько военных, среди них – тот самый секретарь, который отказал мне. Видно, они действительно плохо поговорили, потому что Беденко, завидев его, демонстративно и довольно невежливо повернулся спиной. Мне секретарь сочувственно кивнул, садясь в автомобиль.
В этом городе все еще шла своим чередом старая привычная жизнь, и она сбивала с толку. Матвей Шеховцев – ему это вдруг взбрело в голову – предложил всем нам сфотографироваться вместе: ателье фотографа находилось по соседству с нашей гостиницей. Он убеждал нас очень горячо и притащил к витрине, которая вся была уставлена фотографическими видами. Матвея я не слушал – я смотрел на карточки дам, на пожилого инженера-кавказца с противоестественно яркими черными усами. Хотя я не слушал Шеховцева, но понял, чего он хочет. Может быть, на этом общем снимке мы будем вместе в последний раз. Я поддержал его. Мне, кстати, всегда было интересно заняться фотографическим искусством – думал, это будет полезно и для моей работы. Рисунок светотени и то, как набор химических препаратов создает портрет или вид храма в Москве, это крайне волнующий процесс. Но теперь ясно, что не доведется. Не судьба…
Бедняга Беденко, сидевший в номере, как сыч в дупле, и недовольный нашей затеей, согласился через силу. Чекилев – с азартом. Фотограф долго манипулировал с часами, махал, как фокусник, черной крышкой аппарата, несколько раз давал нам советы: куда смотреть и «немного корпус, господин военный… левее, нет вправо, вправо. Минута терпения, господа!». Карточку нам вечером отдали. На плотном картоне было написано: «Г.Х. Давингоф, фотограф». Рядом были медали и узоры, а на другой стороне стояли мы. Слева направо – Чекилев с улыбкой. Беденко, явно скованный и немного сутулый от присутствия аппарата и самого Германа Христиановича Давингофа, фотографа. Потом я (кстати, вышел абсолютно непохоже). И в углу, у невысокой стойки с неясной пальмой, взволнованный Шеховцев, напротив, стоял безупречно прямо и глядел на фотографа истово.
Дел в Екатеринодаре больше не было. Тело ЛК мы оставляли здесь. Здесь же я попрощался с медсестрами и врачом из санитарной машины – они оставались при местном госпитале, где не хватало рук. С уличными боями войска уходили за реку Кубань. План идти отдельно от колонны был отброшен. На вокзале мы с Максимом Чекилевым встретили его знакомого офицера с семьей. Полная бледная жена его полуобморочно прижимала к груди трясущуюся собачку, чемоданы лезли друг на друга без присмотра. На вопрос, как и куда они думают ехать, офицер раздраженно пожимал плечами. Несколько составов все же ушли: машинисты прислушивались к двум аргументам – щелчку курка револьвера или замка кошелька. Как лекарство от страха в пути, в ход шло огромное количество спирта. Стало ясно, что и паровоз слишком сложен и рискован. Было решено пробираться вперед, к порту, с армейскими частями и беженцами.
Колеса телег вязли в жирной весенней грязи пополам со снегом. Проехали мимо раздувшегося трупа лошади под седлом у дороги, наваленных ящиков, намокших рулонов тканей; из надорванного мешка тек сахар. По обочине, скользя шинами в озябших лужах, промчался бронеавтомобиль, и через несколько минут каким-то образом вся колонна знала: Екатеринодар пал. В наступившей вдруг тишине в голове колонны раздался выкрик: «Песенники, вперед!» И тут же с какой-то веселой, отчаянной злостью терские казаки запели свою походную про снежочки, которым «полно на талой земле лежать», а самим казаченькам «не нужно бояться ничего». Мотив этой песни, диковатый, похожий на лезгинку горцев, вместе с ветром надувал черный пузырь с адамовой головой – флаг. Глазницы черепа таращились, когда ветер наддавал сильнее.
Глава двадцать вторая
Туннель
Низкое плоское небо. Песок без цвета, как отбеленная медицинская марля. Впереди берега удивительного моря в степи, неглубокого, с глинистыми темно-желтыми отмелями и такой же травой у берега. Мелкие камешки пущены по воде, взлетает стая птичек. Крупная грязно-белая баба-птица, пеликан, хохлится у рыжих камышей. Давно брошенные всеми низкие развалины крепостных стен, оставшиеся еще, быть может, со времен генуэзских купцов, в бойницах набит мусор, ветки. Хваткий будяк – так здесь называют репейник – цепляется к одежде, полам шинелей, колесам – ко всему, за что можно ухватиться в этой длинной серой пыльной колонне уставших людей.
Поток животных, людей, телег, автомобилей, как горная река, нашедшая новое русло, спускается по извилистой дороге к бухте. Тот, кто увидел его, не сразу бы поверил глазам. Красок добавил и зверинец, который эвакуируют среди этих гражданских и военных. Животных везут на раскачивающихся от их веса телегах, в клетках. В поводу идут две ламы и мохнатый, как собака, верблюд. В этой картине мне чудится что-то почти библейское. Я вспомнил Курнатовского с его пристрастием к религиозным текстам – он бы точно подобрал меткую цитату насчет Ноева ковчега. Как он там теперь? По крайней мере, и мы не в лучшем положении. Камни вокруг – в желтых пятнах мертвого мха. По обочинам – грязный от пыли дубняк, ветки, как руки-обрубки у калеки. Серые, бесполезные днем крупные ночные бабочки взлетают с веток.
