Теперь сравните с сегодняшним Верховным судом. Никто из нынешних судей никогда не занимал политическую должность. Никто никогда не управлял ни собственной компанией, ни фермой. Все являются выпускниками либо Гарвардской, либо Йельской школы права (один судья начал в Гарварде, затем перевелся в Колумбийский университет). Все они – эксперты в области права, или, точнее, эксперты в текущих технических правовых спорах. Они – юристы, получившие образование в учебных заведениях, которые прививают превосходные технические навыки. В результате в суде царит жесткость и предсказуемость. Ни у кого нет способности продвигать необходимый компромисс. Теперешнее определение закона носит преимущественно технический характер и не включает в себя элемента здравого смысла, что было свойственно суду Уоррена в 1954 году. Поэтому закостенелость Верховного суда проявляется в следующем: это юридический и политический институт, которым в настоящее время управляют технические специалисты, использующие, казалось бы, неидеологические методы для достижения идеологических целей. Это проблема, которая пронизывает федеральное правительство и постепенно лишает его способности управлять. Здравый смысл, способность предвидеть последствия, далекие от технических тонкостей, вытеснены из поля зрения. Верховный суд не отдает себе отчета в том, что в зоне его ответственности находится также регулярный отказ от технических соображений в пользу политического здравого смысла.
Безусловно, эксперты необходимы. Однако управлять они не могут, ведь их угол обзора ограничен их узкой специализацией. Впрочем, как сложившийся класс они уже начали управлять отношением федеральных властей к стране. Конгресс проводит законы, которые можно понимать как некие замыслы, финансируемые из федеральных средств. Эксперты истолковывают эти замыслы и создают нормативные акты для их реализации. Затем они проводят нормативные акты в жизнь. Связь между замыслом и нормативным актом зачастую случайна, но эти акты так сложны, не говоря уж о проведении их в жизнь, что Конгресс или президент слабо представляют себе, что происходит. Подобное мы наблюдали на примере закона о здравоохранении, принятого при президенте Б. Обаме. Президент со всей уверенностью обещал, что его проект реформы медицинского обслуживания позволит американцам не менять своих врачей. Проблема, однако, заключалась в том, что, как только детали законопроекта были прописаны (сотнями экспертов в здравоохранении, которых никто не избирал), закон стал крайне сложным для понимания, и не всем американцам в действительности удалось сохранить связь со своими врачами. Первоначальная цель президента и Конгресса была ясна. Однако к тому моменту, когда эта цель была перенесена в юридическую плоскость и нормативные акты стали выполняться, проявилось множество неожиданных эффектов.
Значительная доля американцев утратила доверие к федеральным властям, посчитав, что технократы действуют не в интересах граждан, а скорее для защиты собственных позиций и полномочий во властной структуре. Согласно опросу, проведенному Исследовательским центром Пью (Pew Research Center) в апреле 2019 года, только 17 % участников исследования заявили, что в какой-либо мере доверяют правительству. При президенте Эйзенхауэре таких было 75 %. Количество доверяющих властям снизилось до 35 % за время администрации Картера – это последний президент социально-экономического цикла Рузвельта.
С точки зрения граждан, федеральная система герметично запечатана. Выявление законов и нормативных актов, способных оказать на вас влияние, определение их возможных последствий, управление системой и контроль за вашими отношениями с федеральным правительством больше не являются объектами свободного выбора. Сложно даже оказать хоть какое-нибудь существенное влияние на ход избирательного процесса.
Один из политических кризисов, который в 2020-х годах достигнет пика, – это недовольство системой праймериз (предварительного голосования), которая утверждает идеологию меньшинств и слишком сложна для участия. По крайней мере 75 % избирателей не заинтересованы в праймериз, что неудивительно, ведь американцы высоко ценят частную жизнь. Те же, кто склонен голосовать на праймериз, с энтузиазмом относятся к выборам. Иногда потому, что они серьезно воспринимают идею гражданской ответственности. Чаще всего у них активная политическая позиция. Большинство американцев не увлекаются идеологиями, а это означает, что кандидаты от обеих партий отбираются активным меньшинством. Поскольку в голосовании, как правило, принимают участие те, кто разделяет господствующую идеологию, все чаще появляются маргинальные кандидаты. Преданные последователи идеологии в значительной степени предопределяют исход выборов в Конгресс.
Система праймериз практически исключила из обихода фигуру профессионального администратора местного политического значения. До Второй мировой войны важную роль играл партийный руководитель, отбиравший кандидатов на всех уровнях. Он выполнял две функции: защищал интересы граждан перед лицом федеральной власти и укреплял избирательную систему. Поскольку он являлся профессионалом, у него не было идеологических и политических задач. Его власть происходила от победы на выборах, и это неизбежно гарантировало отсутствие всякой маргинальности в его позиции. Будучи профессионалом, партийный лидер считал, что оказывает услугу избирателям в обмен на их голоса.
Партийных лидеров обвиняли в коррупции, фальсификации выборов, продвижении тех, кто их поддерживал, а также в негласной работе по привлечению избирателей. Они сотрудничали с системой на всех уровнях, помогая предприятиям получать государственные контракты в обмен на свои проценты. В Бронксе, где я вырос, был партийный лидер по имени Чарли Бакли, который помогал ирландцам, евреям, итальянцам, пуэрториканцам и афроамериканцам, понимая, что в глазах общества они могут не считаться равноценными, но их голоса имеют ту же ценность, что и голоса американцев другого происхождения. Партийные руководители, возможно, действительно были коррумпированы, но праймериз коррупцию не устранили.
Партийные лидеры обладали достаточными полномочиями, чтобы бороться с неэффективностью. Критикуя систему, они пытались ее реформировать; благодаря им сохранялся безличный подход к властным отношениям, в рамках которых политическая лояльность не имела ничего общего с доступом к системе. Поэтому доступ к государственным службам отличался большей справедливостью, однако учет всех необходимых методов управления сделал его также менее эффективным, и никому не удалось ускорить процесс или привести его в соответствие с непредвиденными обстоятельствами.
Утрата такой фигуры, как партийный лидер, означала, что никто больше напрямую не транслировал разумные требования граждан к власти. Когда эта фигура была вычеркнута, доступ к федеральной властной системе стал осуществляться по формальным путям, в которых граждане ориентировались не слишком хорошо. Интересы граждан (правда, лишь тех, кто был достаточно хитроумен, чтобы догадаться об этой возможности) стал представлять конгрессмен. Однако для большинства людей подобные вещи оказались недоступными. Неформальный доступ к государственным службам давался в обмен на политическую лояльность, и это укрепляло влияние лидера на свою партию, равно как и партии на электорат. Данную ситуацию нельзя назвать явно недемократичной. Лидер был центром системы, и привязанность или, по крайней мере, уважение к нему было в большинстве случаев настоящим, потому что он зарабатывал на жизнь тем, что оказывал подобные услуги.
