Из вагона третьего класса опрометью выскочила расхристанная баба – и ломанулась сквозь кусты прямиком к «ретираде».
- Надо же, какой тут народишко цивилизованный.
Баба настороженно огляделась и… задрав юбку, уселась за кустами прямо у стены «ретирады». В шаге от двери. Звучно зажурчала. Вскочила, одернула юбку… увидела над входом выложенный из кирпичей крестик… мгновение посомневалась… и на всякий случай размашисто перекрестилась на вокзальный нужник.
Митя сдавленно хрюкнул… и не выдержав, захохотал, уронив голову на руки.
- Что, сударь? Обсмеяли вовсе посторонних вам людей, о которых ничего не знаете, и веселитесь? – раздался сзади звонкий от обиды голос. Слова сопровождались звяканьем.
Митя медленно обернулся, в очередной раз окинув долгим взглядом реалиста… как его, Гришу? Вид Гриши нынче был особенно восхитителен: к слишком короткому для эдакой орясины мундирчику прибавился дорожный чайник в руках.
Видно, взгляд был выразительный – Гриша попытался спрятать чайник за спину, спохватился, выставил его вперед – точно пистолет в поединке.
Митя задумчиво посмотрел на почти упершийся ему в грудь «носик». Гриша отдернул руку с чайником – и разозлился еще больше.
- Какая ж она посторонняя? Мы с этой бабой уж почти родня… хоть она об том и не знает. – лениво протянул Митя, с интересом наблюдая как щеки Гриши покрываются красными пятнами.
- Какая еще… баба? – зло процедил тот.
- Вон та. – любезно пояснил Митя, кивая на вылезающую из кустов бабу.
- Не вижу в ней ничего смешного! – решительно отрезал Гриша, явно намереваясь развивать скандал дальше.
- А в ком видите? – немедленно заинтересовался Митя.
Его vis-à-vis открыл рот, намереваясь разразиться гневной тирадой… и тут же его торопливо захлопнул – аж звук хлопка слышен был. Только лицо еще больше налилось краснотой, да в глазах застыли злые слезы. Объявить смешным самого себя и переживать Митины комментарии ему определенно не хотелось.
«Все же понятливый! – почти с умилением подумал Митя. – Оказывается, чтоб по-настоящему измываться над человеком, у того должно быть хоть немного ума. Дураки к тонкому яду издевок нечувствительны».
Выходит, оскорбления от свитских в Яхт-клубе – показатель его, Мити, недюжинного умища? Почему ж этого умища хватает лишь на провинциальных реалистов, а не на Кровных, а то и великих князей? И тут же фыркнул, поймав себя на подобных дурацких рассуждениях. Потому что великие князья – это… ну уж всяко не реалисты!
- Пойду кипятку для чаю наберу. – явно не зная, что еще сказать, мрачно пробурчал Гриша, и шагнул к вагонной лесенке.
- Будка закрыта. – все еще погруженный в свои мысли, бросил Митя. – Ночь.
Гриша завис на лестнице, раскорячившись в неловкой позе, и глядя на будку с надписью «Кубовая для кипятку». Будка и впрямь была закрыта.
- Что ж теперь делать? – Гриша зачем-то заглянул в чайник – точно рассчитывая обнаружить в нем желанный кипяток.
- Спросите кондуктора, он расстарается. – равнодушно обронил Митя, не отрывая глаз от «ретирады». Наблюдая за бабой, он точно был уверен, что дверь «ретирады» закрыта. А сейчас она покачивалась туда… сюда… Точно изнутри ее придерживала робкая, неуверенная рука. И кажется… кажется… в проеме смутно виднелся женский силуэт.
- По нашим обстоятельствам это дорого. Экономить приходиться, на учебу мою. – буркнул Гриша – и зло покосился на отлично одетого ровесника. – Впрочем, навряд вы такое понимаете. - и с издевкой добавил. – Я насчет учебы.
Надо же, он пытается язвить.
- Я не то чтоб не понимал… - рассеяно хмыкнул Митя. - Я просто совершенно не интересуюсь… обстоятельствами.
Что эта дама… девушка там делает? О, excuse-moi, понятно, зачем она там… - Митя сам почувствовал, что краснеет. Нужный чулан в вагоне был… именно что чуланом: Митя и сам там едва поворачивался, а уж женщины с их юбками, наверняка, даже втиснуться внутрь не могли. Все равно, разве приличная дама или девица позволит, чтоб ее увидели в подобном месте?
- Сударь… Простите, сударь… - девичий голосок был тих и нежен, и смущен, и почти беззвучен. – Я… мне нужна помощь…
- Вы слышали? – Гриша повернулся, стукнув чайником по перилам вагона.
- Умоляю, помогите, сударь! – женский силуэт в дверях «ретирады» нарисовался четко, девица шагнула вперед – и разом нахлынула волна отвратного запаха.
Митя брезгливо шевельнул ноздрями:
«С чего я решил, что девица – приличная? В розовом-то платье, на вокзале… В очень недешевом платье… Утреннем платье… Ночью.»
- Сударыня, вы меня зовете? – Гриша шагнул ступенькой ниже, близоруко вглядываясь в словно выплывающий из двери силуэт.
- Мне так неловко… На вас вся надежда! – снова прошелестел голосок.
- Сударь… - бросил Митя и замолк, продолжая вглядываться.
- Что? – Гриша на миг оторвал взгляд от манящей его руки в белой кружевной перчатке.
- На вашем месте я бы не ходил.
- Почему? – голова Гриша, словно притянутая веревкой, снова повернулась туда, к девушке.
- Хотя бы потому… куда она вас зовет. – сильно нажимая голосом, напомнил Митя.
- Ну сударь же! – нетерпеливо позвал капризный голосок.
- Разные бывают обстоятельства. Ну да вы ж ими не интересуетесь. – Гриша спрыгнул с лесенки и зашагал к девице, решительно погромыхивая чайником.
Ноздри Мити снова дернулись… он узнал запах. Ничего общего с «ретирадой» тот не имел, Митя слышал его, еще когда был мал, до перевода отца в Петербург и возвращения в их жизнь матушкиного семейства.
Митя потянулся к прихваченной из вагона тяжелой отцовской трости.
Перегнулся через перила вагонных «сеней».
И с глухим стуком опустил набалдашник Грише на голову.
Митя потянулся к прихваченной из вагона тяжелой отцовской трости.
Перегнулся через перила вагонных «сеней».
И с глухим стуком опустил набалдашник Грише на голову.
Реалист замер… покачнулся… ноги его подломились, и он рухнул как подрубленное дерево. Чайник, дребезжа, откатился в сторону.
Тихо было на перроне, тихо – ветерок шелестел в листве, да паровоз пыхтел. Гриша лежал, прижавшись щекой к земле и вокруг головы его расплывалось кровавое пятно.
- Митька! Ты что творишь! – раздался крик отца.
Дверца вагона с грохотом отлетела в сторону. Рыча от ярости, будто у него и впрямь была примесь Древней Крови, только не Сварожьей, а Велесовой, путеец ринулся к Мите.
Ухватившись за балясину, Митя сиганул на перрон – прямо бесчувственному реалисту на спину. Вопль – пронзительный, совершенно нечеловеческий, ввинчивающийся в уши и словно вытаскивающий внутренности через них – пронесся над станцией. Шум буфетной испуганно стих. Путеец в вагонных «сенях» скорчился, безуспешно пытаясь зажать уши. В вагоне загрохотало – спящие пассажиры падали с диванов и лавок. Отчаянно, как подколотый поросенок, заверещал ребенок.
