— Они поклялись именами богов, что если мы избавим остров от Майрона Синды, то сможем сами жить на Ладосаре. Они сказали, что лес даст нам всё необходимое: пищу, одежду, дерево для кораблей. Лес уступит нам землю под пашни, если мы захотим растить хлеб или пасти скот. Злата не обещали, но сказали, что в скалах много железа, меди, олова и каменного угля. Всё это станет нашим если…
— Не надо повторяться, Улва, я и с первого раза всё услышала.
— Конани, — девушка тупо уставилась в точку чуть левее лица своей госпожи.
Йофрид сидела на грубо сколоченном стуле перед грубо сколоченным столом. Одной рукой она подпёрла щёку и застыла так, не дыша. За креслом ссутулились две шаманки, как две огромные белые птицы. Они тоже не шевелились, склонили головы друг к дружке и беззвучно переговаривались мыслями.
— Вот что, ступай пока. Ничего не делай, только ешь и отдыхай. Если понадобишься, пошлю за тобой.
Улва подчинилась приказу неохотно. Живот требовал пищи, голова нуждалось в сне, однако сердце жаждало понятных и твёрдых приказов. Больше многих иных она ненавидела сомнения и неопределённости, тяготела к быстрым решениям. И всё же надо было отдохнуть.
Наевшись при кухне так, что надулся живот, первая хирдквинне добрела до своей кровати и потеряла сознание, лишь только упав на старые шкуры.
* * *
Проспала она почти сутки, а поднявшись во втором предутреннем часу
[76], пошла к ручью мыться, — всякому пренебрежению чистотой был предел.
Раздевшись на берегу, Улва ступила в холодную по утру воду, не морщась, улеглась на скользкие камни и пролежала так пока весь воздух не вышел. Потом она построила маленькую запруду у берега, куда сбросила грязную одежду и начала скрести себя пенным камнем.
На Оре купание являлось священным действом, которое оправлялось во славу богини каждый Фериндаг
[77]. Тогда люди меняли грязное на свежее, скребли себя в натопленных парных, вымывали из волос вшей, чтобы потом красиво расчесаться. Сначала всегда мылись мужчины, пока женщины ухаживали за оленями, бронёй и оружием. Когда уже орийки приходили мыться, парные были прибраны и растоплены для них, а мужчины отправлялись готовить для жён пищу.
Улва с детства не любила мыться со всеми, ещё с тех пор, как за её чистотой следила мать. Будучи ребёнком, она замечала, как сильно отличалась от народа Оры. Другие замечали тоже. Мать и остальные были светлыми, либо рыжими, Улвы же голова сверкала как крыло южного ворона. В эти волосы можно было смотреть ровно в зеркало. Глаза девочки тоже заставляли ориек отводить взгляды, «чтобы душу не затянуло в эти тёмные омуты».
Люди севера очень любили красоту, однако недостаток её связывали с дурной судьбой и неприязнью самих богов. Будто этого было мало, брови Улвы со временем почти соединились, а зубы всегда старались расти кто как, лишь бы не ровно. Взрослые вечно сторонились её, дети — задирали скопом, и некоторое время маленькая девочка не понимала, почему? Отец был неразговорчивым, хотя и заботливым, но даже люби он издавать звуки, чему может научить орийскую девочку отец? Брить ноги? Что до матери, — той почти всегда было недосуг и, если Улва пыталась привлечь к себе внимание, получалось так, словно она путалась под ногами.
Убежище черновласка находила в большой и жаркой кухне крепости Карденвиг, где властвовал старый добрый Йормен, либо в комнате с книгами, где обитал Финель Шкура. Оба эти мужчины происходили родом с юга, отчего казались мягкими и тёплыми. Йормен всегда старался накормить её, а у Финеля волосы были такие же чёрные и он рассказывал много интересного, пока учил её читать, писать и говорить на вестерринге.
А потом девочка стала девушкой, вошла в пору силы, взяла топор и на бранных полях превратилась в красавицу. На Оре сила равнялась красоте, и Улва сделалась самой красивой из женщин, ибо сильнее её не было ни одной.
Когда на покрасневшей коже не осталось ничего кроме старых рубцов да родинок, орийка как следует прополоскала одежду с щёлочью и отбила о большие камни. Пока вещи сохли на ветвях деревьев, она тщательно расчёсывала волосы гребнем, сработанным из камаронтовой
[78] кости. Проникавшие сквозь листву солнечные лучики заставляли её голову сверкать. В тайне, очень глубоко внутри Улва гордилась своими волосами, — единственной чертой внешности, которая ей в себе самой нравилась.
Обратно шла не спеша, прислушиваясь к лесу принюхиваясь. Ещё у ворот Улва поняла, что в поселение явился Обадайя. Ребёнок, в котором она отказывалась признавать сверстника, заставлял всё вокруг иначе звучать, — радостнее; иначе выглядеть, — спокойнее. Когда он появлялся, старики забывали о болячках, дети прекращали валяться в грязи и пускались вскачь, а женщины, те что помоложе, сбивались по трое-четверо и обменивались размышлениями, то и дело поглядывая на Оби, который обходил своих больных. Он был завидным трофеем, молодой целитель с добрыми глазами и горячими руками, красивый…
— Волшебники не заводят семей, особенно с тупыми тюленихами, которые оставляют свои посты, — тихо проворчала Улва, появившись за спинами нескольких хирдквинне.
Те быстро разбежались, стараясь не смотреть ей в глаза. Глупо злить Волчицу, которая и так уже показывает зубы.
Ученик чародея приезжал верхом на своей рыси каждые несколько дней и проводил многие часы среди переселенцев. Его стараниями измученные люди здоровели, он заживлял раны, приносил лекарства, для каждого находил доброе слово и улыбку, — искреннюю, от сердца. Улва гадала, какая хворь должна поселиться в голове чтобы человек так вёл себя.?
В тот день, однако, Обадайя больше походил на здорового. Другие не замечали, другие пили его свет, но Улва обладала острым нюхом и уж она-то чуяла, что на душе мальчишки притаилась тень.
— Что с тобой? Заболел? — спросила она, когда юный чародей оказался рядом.
— Я здоров милостью божьей… Учитель велел мне передать послание госпоже Йофрид. Проведёшь?
— Никто не посмеет остановить посланца владыки этих земель. Но если просишь.
Она провела Обадайю в дом конани.
— Госпожа, — Оби поклонился, не успела северянка упредить его, — учитель сообщает вам пожелания всех благ. Он также велел передать, чтобы вы были спокойны, ибо ни вам, ни вашему народу ничто больше не грозит.
Перед глазами Улвы проявились свежими шрамами воспоминания о пылающем мече, кромсавшем мрак, шипение горящей плоти и крики заполнили её уши. Наваждение быстро отступило, и почему-то первая хирдквинне тут же посмотрела на волшебника, будто боясь, не заметил ли он? Он заметил. Возможно, не это, но что-то заметил, потому что взгляд его путешествовал в самаю её душу. Улва не могла выдержать этого и отвернулась.
