Ответили мне, что никаких выборов до сих пор не было, поговорили только о том и замолчали, и что рабочие в массе совсем не организованы. Держатся сплоченно, но особняком от других только социал-демократы. “Да разве их большинство”, – прибавили рабочие. Замечу, что один из собеседников был путиловец, а другой – с завода “Парвиайнен”.
Простившись с ними, я вернулся в Екатерининский зал, а там уже была опять новость: “Кресты” взяты толпой, выпущены все арестанты, толпа направилась в Литовский замок… Окружной же суд, так же как и Дом предварительного заключения, освобожденный от арестантов, пылает в огне. Думцы с нескрываемым возмущением говорят об исчезновении наших главарей…
Но вот в половине третьего начинают появляться и они: прибыл Родзянко, Милюков, С. Шидловский и другие… Но, увы, нам от этого опять мало пользы: быстро прошли они все мимо, говоря на ходу, что спешат на совещание старшин (так называлось заседание президиума с лидерами фракций; туда же приглашались члены президиума блока).
Наконец, в четвертом часу выходит Родзянко и торжественным голосом приглашает всех членов Думы на частное совещание в Полуциркульном зале. Быстро направляемся туда (всего набралось до 200 человек), и Родзянко берет слово. Он очень кратко сообщает, что волнения в столице, возникшие на почве продовольственного недостатка, в течение четырех дней усиливались, пока не вылились сегодня в вооруженный бунт, что правительство совершенно бездействует и как бы отказалось от власти, что на две телеграммы свои к государю ответа не получил и что медлить с подавлением бунта невозможно. Члены Думы должны обсудить положение и наметить меры к прекращению беспорядков.
Первым высказывается Н.В. Некрасов, в общем представлении – крайний левый между кадетами и неизменно кокетничающий с трудовиками. Он соглашается, что положение очень серьезно и что поэтому президиум Думы (в который входил и он сам) должен не медля ни минуты ехать к председателю Совета министров кн[язю] Голицыну и, указав на одного из популярных генералов, например Поливанова или Маниковского, просить о наделении его диктаторскими полномочиями для подавления бунта.
Ему резко возражает М.А. Караулов: “Я совершенно не понимаю Некрасова: почти вся Дума, в особенности его фракция, вот уже полгода честит членов правительства дураками, негодяями и даже изменниками, – а теперь он предлагает ехать к этим «изменникам» и просить помощи… у кого? Ведь вы слышали, что они все перепугались и попрятались; что же, кн[язя] Голицына из-под кровати будем мы вытаскивать? Надобно, чтобы мы сами перестали болтать, а что-либо сделали. Сумеем – хорошо, а не сумеем – тогда нас надобно всех отсюда вон”.
Потом говорил октябрист Савич: речь долгая, нудная и без всякого практического вывода; в переводе на обыкновенный язык: “С одной стороны, нельзя не признать, с другой – надо сознаться…”
Еще два-три оратора – почти с тем же результатом.
Потом говорит В. Дзюбинский (трудовик). По его мнению, момент очень ответствен, бунт все усиливается, правительство окончательно дискредитировано, и даже, по слухам, некоторые его члены уже арестованы. Если Дума действительно является народным представительством, то ее прямой долг – действовать самой. Она должна образовать какой-нибудь комитет, с наделением его неограниченными полномочиями для восстановления порядка. Этого ждет именно от нее, а не от других большинство населения.
За ним просит слово П. Милюков, на которого и устремляются с упованием все взоры. Он не согласен ни с Некрасовым, ни с Дзюбинским. “Конечно, ехать к представителям правительства не нужно, да и бесполезно – они сами выпустили из рук власть. Но брать эту власть в свои руки Дума также не может. Она является учреждением законодательным и, как таковое, не может нести функций распорядительных (следует краткая, но точная экскурсия в область государственного права). Но, главное, мы уже потому не можем сейчас принимать никаких решений, что размер беспорядков нам неизвестен так же, как неизвестно и то, на чьей стороне стоит большинство местных войск, рабочих и общественных организаций. Надобно собрать точные сведения обо всем этом и тогда уже обсуждать положение, а теперь еще рано”.
Милюков не кончил еще говорить, как в зал вбегает Керенский, ранее отсутствовавший, в сильном возбуждении. Он говорит, что громадные толпы народа и солдат идут к Таврическому дворцу и намерены требовать от Думы, чтобы та взяла власть в свои руки. Он просит дать ему автомобиль, на котором он, по уполномочию Думы, поедет в толпу, попытается ее успокоить и сообщить ей решение Думы…
Общее недоумение и растерянные взгляды: ведь у нас все еще разговоры, а никакого решения пока нет.
Не успевает Керенский кончить, как его прерывает вбежавший в перепуге думский служитель; он кричит, что передовые части солдат уже подошли к дворцу, хотели войти в него, их не пустил отряд караула, всегда находящийся около подъезда, и что начальник караула тяжело ранен выстрелом и унесен в приемный покой. Керенский поспешно убегает. Начинаются беспорядочные разговоры о “Думском комитете”.
Я беру слово и говорю, что мы делаем шаг исторической важности и что раньше, чем мы придем к окончательному решению, нам необходимо откровенно спросить самих себя: сумеем ли мы справиться с властью, которую на себя принимаем, и достаточно ли в нас самих для того силы и твердости. Во время моих слов из Круглого зала доносятся крики и бряцание ружей; оказывается, что солдаты уже вошли во дворец. Родзянко наспех ставит вопрос об образовании Комитета – крики “да”. Он спрашивает, доверяет ли совещание образование Комитета Совету старейшин, – вновь утвердительные крики, но уже немногих оставшихся в зале, так как большинство успело разойтись по другим залам. Совещание закрылось. Рубикон перейден».
Мансырев С.П. Мои воспоминания о Государственной Думе (1912—1917) // Историк и современник. Историко-литературный сборник. Берлин, 1922. Кн. 3. С. 26—29.
Из воспоминаний Никанора Васильевича Савича, депутата Думы, члена фракции земцев-октябристов
«Печальной памяти день 27 февраля 1917 года.
Рано утром, я был еще в постели, затрещал телефон. Член Государственной Думы Стемпковский спешил передать мне, что в Волынском полку происходит что-то необычайное. Он из окна своего кабинета может видеть внутренность двора казарм этого полка, и ему кажется, что там началось открытое восстание солдат против командного состава. Слышны были выстрелы, мятежные крики, наблюдается необычное возбуждение нижних чинов, которые явно митингуют.
Я поспешил одеться. Через короткое время опять зазвонил телефон. На этот раз мне передавали из Думы, что Родзянко просит меня немедленно приехать туда, что получен указ с роспуском Думы и в городе начались чрезвычайные события. Родзянко выслал за мной свой автомобиль, и через 15 минут я был уже в Таврическом Дворце, который походил на потревоженный муравейник… Растерянные, взволнованные, перепуганные депутаты сновали без дела по залам и комиссионным помещениям, от которых как-то сразу отлетела привычная жизнь законодательного учреждения…
Наконец Родзянко собрал Совет старейшин, то есть представителей партий. После долгих разговоров решили созвать в Полуциркульном зале частное совещание наличных членов Думы, чтобы обсудить положение и наметить какой-либо план действий. На это совещание собрались члены Думы всех партий, не было видно только крайних правых, кои уже попрятались на всякий случай. На совещании было решено избрать из представителей всех партий особый комитет, в состав коего по должности должны были войти все члены президиума Думы. Им было поручено посетить председателя Совета Министров с целью убедить его в том, что чрезвычайные события требуют быстрых и радикальных решений, именно, по мнению большинства, только немедленное образование ответственного пред Думой министерства могло бы ввести в законное русло разраставшееся движение.
