Ларами яростно перезаряжал оружие, но из-за спешки пальцы плохо повиновались, и патронник заклинило. Поднятая всадниками пыль парила над холмом, как зловещее облако, и земля содрогалась под топотом копыт.
Внезапно Эллен обвила руками шею Ларами и приникла к его губам в страстном прощальном поцелуе. Это придало ему сил. Поднявшись во весь рост под огнем противника, он швырнул тяжелый револьвер прямо в лицо предводителя бандитов. Парень выпал из седла, и лошадь, скакавшая позади, споткнулась и сбросила своего всадника, следом еще одна, и еще одна. Это было, как цепная реакция: один за другим бандиты падали оземь. Но тут же поднимались и продолжали наступление пешком, готовясь к рукопашной схватке.
Ларами отодвинул Эллен себе за спину и закрыл своим телом. Вокруг свистели пули, одна из них оцарапала мочку уха, другая впилась в плечо. Враги подошли вплотную, и он бешено молотил кулаками, слыша хруст разбитых скул, сломанных челюстей и выбитых зубов.
Но Ларами был совсем один, безнадежно один, а их так много! И они теснили его прямо к краю обрыва. Он почти потерял надежду. Оставалось обнять Эллен и прыгнуть вместе с ней вниз, навстречу неминуемой смерти, разбиться об острые камни.
Но вдруг словно гром грянул среди ясного неба: радостный грохот копыт, подхваченный эхом, разнесся по долине, и в жаркое летнее небо взвилось стаккато выстрелов из шестизарядных револьверов. Враги тоже услышали эту музыку — и, подняв руки, растерянно сбились в жалкую стаю на краю обрыва. А помощники шерифа уже взбирались на холм — красные шейные платки развеваются, кожаные наколенники хлопают на ветру, загорелые руки триумфально размахивают шляпами-сомбреро.
Ларами был изумлен и немного встревожен, когда увидел, как с тяжело дышащего жеребца-паломино спрыгивает отец Эллен. Он и подумать не мог, что седовласый старец в свои годы способен выдержать такие скачки по прериям. И сердце его забилось от восхищения и уважения к Большому Папе.
— Ты спас наши ранчо, — сказал Большой Папа, обнимая Эллен. — Избавил мою дочь от участи, которая страшнее смерти. Никто и никогда не называл меня неблагодарным. Кто старое помянет, тому глаз вон, сынок. Я отдаю тебе мою дочь, а с завтра в твою честь мы устроим грандиозное барбекю. Я все сказал!
Эллен бросилась в объятия Ларами, и он прижал к себе девушку, наслаждаясь ее теплом и невинной прелестью. Затем, чуть отстранившись, склонил голову и поцеловал ее в багровом свете заката. Их силуэты четко вырисовывались на фоне величественной долины и многоцветного неба…
Ларами никогда не мог понять, почему именно в этот момент он бросал все и отправлялся в город — в кинотеатр. Наверное, это был какой-то условный рефлекс, неизменно повторяющийся импульс, ставший точно такой же частью его жизни, как горные тропы и погони, как бобы с бэконом, приготовленные на костре под звездами Дикого Запада.
Кинотеатр был все тот же — огромный, пустой, с проектором, подвешенным к потолку. Старая сломанная лестница, ведущая туда, болталась на высоте десяти метров от пола. Ларами вспомнил, сколько раз безуспешно пытался забраться наверх и отключить автоматический проектор или, по крайней мере, вставить в него другую пленку. Один и тот же фильм каждый день! Его давно уже тошнило от этого фильма, он знал его наизусть вплоть до каждой секунды. И все равно приходил в кинотеатр опять и опять.
Он шел по проходу, все еще чувствуя вкус поцелуя Эллен. Пустой ящик для попкорна тускло отсвечивал в углу, конфетный автомат, тоже пустой, сиротливо ютился у двери. В кинотеатре было холодно, повсюду гуляли сквозняки. Огромный экран засветился, по нему побежали тени, постепенно фокусируясь. С большой неохотой Ларами узнал единственного героя и сейчас же очутился в его шкуре…
Героя звали Смит.
С бейсбольной битой в руке Смит плелся по грязной, замусоренной улице, постоянно оглядываясь по сторонам и чутко прислушиваясь. Из темноты доносились шорохи, где-то вдали время от времени выли собаки. Над ломаной линией спящих зданий показались звезды, вскоре они уже сияли ярко, отражаясь в осколках окон. Ноябрьский ветер гнал опавшие листья по разбитым дорожкам и гудел в ржавых остовах автомобилей. Смит поежился.
На углу под кривым фонарем он остановился. Господи, как же он голоден! Вечно голодный, продрогший, жалкий и несчастный. И еще ему нужна женщина, а здесь, в этом сумрачном мире, женщин нет. Как, впрочем, и мужчин. Нет никого, только он сам.
Но зато здесь есть еда. Крысы и собаки съели все, что могли найти, а вот с консервами не смогли справиться. Добравшись до супермаркета, Смит залез внутрь через разбитую витрину и пошел по темным проходам между полками. Здесь все было давным-давно ему знакомо, и он точно знал, где взять то, что ему нужно — консервированные бобы, груши и пиво. Смит присел в углу, по-прежнему оглядываясь и прислушиваясь, и начал есть бобы из банки, накалывая их на перочинный ножик. Груши брал пальцами: вытаскивал мокрые половинки и целиком заталкивал в рот. Потом выпил оставшийся от груш сок, а следом — пиво.
Он не собирался спать, но еда, спиртное и усталость взяли свое, и он опустился на пол в углу, по-прежнему сжимая биту. В голове проносился мысли об Эллен и ранчо, и он отчаянно желал, чтобы фильм закончился скорее. Тогда бы он снова стал Ларами. Будь его воля, он остался бы Ларами навсегда, но фильм шел своим чередом, подчиняя его себе, так что он должен был оставаться Смитом. Оказаться на ранчо раньше окончания фильма — пустая затея. Когда-то он пытался это сделать, но его действия каким-то непонятным образом вплелись в сюжет, и фильм, разумеется, продолжился. Решение его проблемы, конечно же, скрыто в кинопроекторе. Если бы только получить доступ к нему! Тогда бы он выключил проклятое кино и избавился от Смита навсегда. Выключил? Или, наоборот, включил? У него на мгновение закружилась голова. Если выключить проектор, он перестанет быть Смитом? Или перестанет быть Ларами? Он прижал пальцы к вискам. Медленно, очень медленно к нему возвращался разум. Ну конечно, он перестанет быть Смитом! Смит — вымышленный персонаж, а Ларами — настоящий. Что же с ним творится сейчас? Тело клонилось набок, голова опустилась на пол, веки сомкнулись…
Он проснулся от лая собак. На серой рассветной улице их было четверо, и они обнюхивали тротуар перед супермаркетом. Собаки, конечно, взяли его след, и он знал по опыту, что перехитрить их невозможно. Смит поднялся и взял биту. Одна из собак прыгнула в разбитое окно, и его охватил ужас, но он тут же напомнил себе, что это, в конце концов, всего лишь сон, и никто не сможет причинить ему вреда. Со всей силы он ударил пса — это был огромный колли — битой по голове, и в то же мгновение остальные кинулись на своего сородича, разрывая тело на части и пожирая куски мяса. Путь был свободен. Смит выбежал на улицу и направился к своему многоквартирному дому.
Оказавшись дома, он запер дверь. Это была одна из немногих квартир в здании, пригодная для жизни. На мгновение он задался вопросом, кто в ней жил раньше, хотя на самом деле это его не волновало. Мысли обратились к его собственному прошлому. Лица жены и сына мелькнули перед его внутренним взором, но он тут же отмел эти воспоминания: «Бред!» Потом лег на кровать и погрузился в беспокойный, прерывистый сон — правда, ненадолго. Он чувствовал, что должен что-то сделать — что-то очень важное для продолжения жизни, даже более важное, чем пища и вода.
