Твой день
…Мальчик-врач цеплялся за неё – может, ему просто было скучно этой ночью, может, он ещё не привык к благоговейному вниманию родственников, а может, он поддался силе её мольбы; она наплакалась, глаза её набухли, лихорадочно горели.
Мальчик всё говорил и говорил, серьёзно, внушительно, она половину не понимала, потому что выпила много валерьянки, отупела и отяжелела от неё, она, когда выходила из дома, бросила в сумку молитвослов, валерьянку и планшетник.
Мальчик был высокий, хорошо сложенный, в голубой врачебной робе и синей шапочке, в белых докторских бахилах с завязочками, у него были большие умные глаза, карие, внимательные, у него были длинные руки с длинными чистыми пальцами (руки он скрестил на груди), у него был чёткий, с хорошей дикцией, голос. Было два часа ночи, но мальчик – дежурный врач – был свеж, полон сил и здоровья. Она смотрела в его глаза, она кивала его словам, а сама почему-то вспоминала, как ехала сюда на метро и, чтобы отвлечься, читала с планшетника материал к работе.
Потом она вышла на улицу, спустилась с метромоста, бежала к пазику-маршрутке, водители были кавказцы. Потом они ехали по Можайскому шоссе, тут всегда были пробки, потому что на разделительной полосе что-то строили, ночью тут горели огни, а днём забивали сваи; днём сияло солнце, из ТЭЦ белыми клубами поднимался дым, и звонко ухали металлические механизмы, разнося по округе тяжелый, нутряной звук прессуемой земли.
Она увидела его в приёмном отделении, в самом конце длинного тусклого коридора, в одиночестве сидящим на банкетке, и в первые секунды не узнала его – лицо было кирпичного цвета, состарившееся, с чуть изменёнными чертами (в них читалось что-то безумное), и в ответ на это безумие (она уже узнала его, но как бы «отказалась» от него в эти секунды) в ней шевельнулось инстинктивное отвержение, она, видевшая его только в ореоле торжества, силы и красоты, не желала признавать в нём того, кого любила.
Но он уже узнал её, и сквозь черты, искаженные безумием, вдруг проступила изумлённо-жалкая улыбка, как будто ему, обречённому, находящемуся по ту сторону жизни, вдруг блеснула надежда на спасение.
(«Какие друзья? – скажет он ей потом. – Все последние годы, всё своё свободное время я только с тобой; друзья все отпали, они перестали звонить, чего звонить, если я не с ними?»)
Он не любил мобильный, выключал его – «он мешает мне думать, я словно на привязи, когда телефон включен, в любой момент меня могут дёрнуть».
Впервые за всё время их знакомства она увидела его полностью разоружённым и обессиленным, и она горько заплакала.
Она не то чтобы поняла или почувствовала, она увидела, что он – на краю смерти, у пропасти, и она не знала, как его спасти. Она плакала, а он, он пытался её утешать!.. По правде говоря, у него не было на это сил, и, понимая это, она пыталась сдерживаться. Она стала кидаться к врачам, звала их к какой-то работе, побуждала, просила; они были как сонные мухи, как механизмы, как автоматы, и ей никак не удавалось их растормошить.
Позже, в другие дни, когда она вечерами выходила из больницы через приёмное отделение (центральный вход уже был закрыт), она ни разу не видела такого горя и такого отчаяния, как тогда у неё; всё шло деловито, своим чередом, привозили молодежь с травмами, стариков и старух в окружении родственников, да, было беспокойство, участие, переживание, но была и молчаливая покорность, готовность к любому развитию событий. А может, они, эти сдержанные люди, так верили в исцеление?
– Что с ним?
– Ну, пытаемся понять… ОРЗ, наверное… Температура…
Терапевт на приёме была ласковая, миловидная, но совершенно бестолковая.
– Я, конечно, не врач, не могу вам советовать, но он на адскую головную боль жалуется…
Терапевт, видя её рыдания, вздохнула и снизошла – назначила компьютерную томографию мозга.
Она сама, вместе с женщиной-санитаркой, завезла его на каталке к аппарату-капсуле, сняла ботинки, уложила на холодное клеенчатое ложе. Черты лица его заострились, отяжелели. Смерть была рядом. Она уже распахнула свои холодные чертоги, манящую бездну, путь в пустоту, туда, где не будет страданий, отчаяния, жизненной мелкоты.
Исследование затянулось, она попыталась подсмотреть в щелочку.
– Закройте дверь! – рявкнула врач при капсуле. – Ждите результат на каталке! Не поднимать голову! – это Ване.
«Во! Он два часа у вас в приемном покое просидел, никто ничего не делал, а теперь, оказывается, и вставать нельзя!»
Наконец каталку вывезли из кабинета.
Она держала его пальто в руках, пакет с обувью. Слёзы всё текли и текли у неё по лицу.
– Не плачь… – Видно было, как тяжело ему говорить.
– Это так… Не обращай внимания… Нервы просто…
Уже был вечер, за окнами темно. Шла рутинная работа – писались бумаги, вызывались в кабинеты пациенты, бестолково толклись родственники.
– Скорей бы лечь…
– Потерпи… Ты ведь лежишь на каталке, всё лучше, чем сидеть.
Пришла женщина-санитарка – высокая, с крашеными в шоколадный цвет волосами, с вишнёвой помадой на губах, с подведёнными чёрным глазами. Ухоженная, внимательная. Махнула рукой:
– Вези сюда.
Она неумело, торопясь, закатила каталку в узкую комнату.
Санитарка наклонилась и громко спросила:
– Вы доверяете этой женщине свои вещи?
– Что?
– Вещи, говорю, ей доверяете? Она вам кто? Вещи либо она заберёт, либо в подвал сдадим.
– Я заберу, заберу, – засуетилась Женя.
– Снимаем всё. Рубашку, брюки, носки (снимите ему носки), часы, трусы.
– Да трусы же зачем? – Он стал слабо сопротивляться.
– Затем, так положено.
– А куда, куда его?
– В палату, – неласково отвечала санитарка.
«В палату? – Она плохо соображала. – Но зачем всё снимают, если в палату?»
– Вы сейчас с нами пойдёте, а вещи соберите. У вас есть пакет?
– Нету.
– Я вам дам. – Видя её отчаяние, санитарка смилостивилась, вынесла ей огромный чёрный чехол – для трупов.
– А что с ним?
– У врача спросите.
Она побежала к ласковой, миловидной терапевтке.
– Извините, я по поводу Рязанцева… Что с ним?
Терапевт смотрела в бумаги. Ответила сухо, совсем нелюбезно, без всякой ласковости:
– Инсульт.
– Инсульт? – Она охнула.
– Да, обширный инсульт, – зло добавила терапевт и отвернулась.
«Она его похоронила», – мелькнуло у Жени.
