Творческая воля была в нем сильней всего. А в ней? Может быть, вера любви?
Но как жестока жизнь! Жизнь, которая будет продолжаться и после нашего ухода.
По телевизору показали:
а) что замело трассу до самого Ростова, но уже расчищают;
б) что президент встретился с иностранной делегацией, прибывшей с официальным визитом, и обсудил вопросы экономического сотрудничества;
в) что бобслей – олимпийский вид спорта.
Это был огромный сюжет – минут десять, не меньше – про сани, длину желобов, скольжение, подготовку трассы, костюмы спортсменов. Видно было, что режиссер снимал с большим тщанием – использовались спецэффекты и анимация, инфографика и архивные кадры.
Ваня с недоумением посмотрел на неё: он побывал за гробом и вернулся, долго бился со смертью, выкарабкивался из болезни, и всё – ради чего?!
Женя, видя его разочарование, лишь развела руками: мол, ничего поделать не могу.
Оказывается, «вся полнота жизни», отраженная в телевизоре, ничего не значила по сравнению с тем, что они пережили за эти дни.
Кончилось их приволье – в кардиологии была только двухместная палата.
Сосед Вязьмитин оказался человеком деликатным и очень тщательным – всё записывал в книжечку, очень интересовался своим здоровьем, и вообще был мужчиной примерным во всех отношениях.
«Кагэбэшник», – решила Женя.
Это был первый день, когда они вышли на улицу – врач разрешила ещё неделю назад, но Ваня всё медлил, не чувствуя в себе сил.
День был промозглый, серый. В беседке курили санитары и больные, возле мусорных баков суетились голуби, берёзы стояли молчаливо, тихо. Она увидела, как посветлело его лицо.
Они ходили хаотично, бессистемно, а высокий мужик в трениках с тремя белыми полосками всё наматывал и наматывал круги вокруг корпуса. Он назидательно заметил им: «Ходить надо по часовой стрелке! Тогда толк будет!»
Они смеялись.
Они походили с полчаса. Ваня устал. Поднялись наверх, в палату. Она помогала ему раздеться. Вязьмитин деликатно вышел. И тогда Ваня налетел на неё и стал целовать её с такой отчаянной страстью, что она едва успела закрыть дверь на защёлку.
«Это была наша Олимпиада, наш рекорд». «Ну тогда уже параолимпиада…»
Она ехала по Шаболовке на трамвае и вспоминала: ах, так это же здесь начиналась их любовь! В старых домах жил его товарищ, скрипач Снегирёв. Она вспомнила, как они шли от метро, втроём, и она, конечно, понимала, зачем она идёт в гости к одинокому Снегирёву (он их тактично оставил после чая), но не это было главным. Вдруг выяснилось, что близость, составляющая самую суть, вершину отношений мужчины и женщины, есть необходимое, важное, даже жизненно-важное в их отношениях, но самый смысл любви – не в этом, а в чём-то другом, неуловимом. Нет, их не настигло ни разочарование, ни опустошение, ни равнодушие, ни сытость, да, произошло необходимое, неизбежное, но тайна была в другом и ничего не пострадало в них от греха. Они были люди, мужчина и женщина, желающие друг друга, но они будто и не были просто людьми, были ещё и души их, дремавшие прежде, не могущие выразить себя полностью, и вдруг души эти вышли на простор, они встретились, они воодушевляли и радовали тела; у душ словно тоже была правда, и духовный путь – главным, а тело, да, тело – это дом, но главное – было в чём-то другом, другом!..
«Боженька, прости нас!» – шептал он, обнимая её. «Боженька, прости нас!» – мысленно вторила она ему, и слёзы бежали из глаз. Что ж, мы не ангелы, мы грешные люди, но мы признаём над собой великого Бога, соединившего нас.
Снегирёв жил в настоящей холостяцкой берлоге, запущенной, неубранной. Но пианино было хорошим, настроенным, и Ваня обязательно ей играл – своё, чужое… Трамвай медленно катил по Шаболовке, с деловитыми звонками, с покачиванием железного вагончика (что-то игрушечное, детское было в этой езде), она ехала, вспоминая их любовь, удивляясь ей, и жизнь ей казалась непостижимо-высокой, похожей на сказку.
Творчество – не просто работа, время, талант. Творчество – божественная энергия, которая либо даётся тебе, либо нет. Ваня был чистым её носителем. А она оказалась рядом, купалась в её лучах. Но она была нужна ему. Чтобы его жизнь продлилась… Вот и всё. Вот и весь грех.
Она ввалилась домой, от усталости еле волоча ноги. У сына в гостях невеста («Я, мам, женюсь скоро», – сказал ей Костя как бы «между прочим», а у неё даже не было сил «выяснять отношения»), и они нестройным дуэтом декламировали под караоке: «Ах, какая женщина, какая женщина, мне б такую!..»
«Тоже музыка!» – умилилась Женя, падая в сон.
Елка дома стояла неразобранная, грустная. И наряжена она была наполовину. Жизнь проходила второпях и, может быть, самые счастливые её моменты были в больничных палатах.
Наступил День святого Валентина, праздник всех влюблённых, народ нёс цветы. Ваня не помнил музыки, сочиненной в реанимации (несколько фраз Женя записала), он вообще ничего не помнил оттуда. Не помнил, как она неумело брила его, как кормила с ложечки, меняла бельё… Может, и к счастью, что не помнил.
Он нёс в себе идеальный мир, а она стояла у подножия невидимого града, удивляясь, что ей дано счастье слышать, чувствовать, осязать эту великую красоту.
«Боженька, не разлучай нас», – твердила она то, что Ваня ей сказал тогда, у окна на скамейке.
«Эх, пройтись бы сейчас по Тверской после хорошего концерта, выступления!»
Сколько они ходили по Москве! Их можно назвать самыми бродячими влюблёнными Москвы – они многократно прошли все бульвары, Остоженку, Тверскую, Большую и Малую Дмитровки, обе Никитские улицы, все переулки вокруг Консерватории, Гнесинки (Ваня там преподавал), они ходили в листопад, в снег, в метель, в ливень, да ведь это редкость, редкость – такая любовь!
И везде пели, гремели, шипели, щёлкали и пищали звуки, и вся она была одно напряженное и восторженное ухо, улавливающее жизнь.
– И вот этот герой, из мира стихий и гармоний, должен жить в «слишком человеческом» окружении быта, мелких разборок, сует… Земные женщины любили его красоту («Рязанцев фантастически красив!» – восторгалась после записи на Пятницкой редактор Лера, не зная, что мы знакомы); но не понимали его желаний, метаний… И тогда как античный Зевс рождал своих детей из себя, так и Ваня нафантазировал меня в музыке. И получилась цепь: Ваня – божественный и человеческий (как любой творец), и я – человеческая и Ванина – как любой помощник творца. Я была «немножко он», и оттого мы так хорошо слышали друг друга, например, часто одновременно звонили друг другу…
Так говорила она себе, чтобы потом поделиться своими открытиями с Ваней.
Их окружали обычные люди и «типажи»: задиры, зануды, ханжи, карьеристы, подлецы, трудяги, правдолюбы, шалопаи, жулики; люди, катящиеся по установленной колее, словно отрабатывающие проложенный «сверху» маршрут; встречались, впрочем, и оригиналы – непонятные, загадочные, самодостаточные; на работе Женя насмотрелась на людей публичных – как наркотик, им нужны софиты и трансляции, без подпитки миллионов они сохнут и вянут, как вампиры без крови; наконец, есть люди гениальные, одарённые могучим умом или воображением, будто парящие над всеми, создающие произведения или совершающие открытия, которыми пользуется всё человечество (хотя они не заботились об общественной пользе, это у них вышло между прочим, от избытка сил). И, наконец, над всей людской пирамидой был для неё Ваня. Человек, способный творить не только музыку, но и творить человека «из ничего», так, как, допустим, он сотворил её…
