Надо взрослеть, браться за ответственность, наставлять младших. А я, пока была жива мама, все считала себя маленькой или молоденькой. Мне и сейчас кажется, будто она куда-то вышла. А её больше нет и не будет. Как же примириться с этим? Остались мы с сестрой вдвоем. Еще есть дети, племянники. Ну, дай бог, материнскому языку, материнской воле и силе духа продолжиться.
* * *
Каким постылым кажется наступающий день, когда ты знаешь, что в нём нет никакой надежды на радость!
Да, смысл жизни теперь свелся к исполнению обязанностей. Никаких прав.
* * *
Неужели смысл жизни состоит только в том, чтобы оставить после себя как можно больше слёз, страдания и скорби своим близким?
* * *
Почему-то самое сильное чувство, которое я испытываю – это чувство вины перед другими, когда они начинают сочувствовать моему горю. Они даже не догадываются об этом беспрестанном чувстве, которое сильнее, чем скорбь. Вина не за то, что я чего-то не сделала, когда случилась сама беда, а вина за свою прошлую жизнь, может быть, последнее десятилетие, и вина не за конкретное проявление невнимания или небрежения к матери (хотя и это было), а как-то за всю свою жизнь сразу, которая и привела к такому финалу…
Жизнь должна быть изменена. И для этого нужно время для переживания, для изменения.
Неохота никого видеть, никого любить, ничего делать. Больше всего неохота выслушивать слова сочувствия – совершенно ненужные, вызывающие приступ жалости даже не к себе, а к покойной.
* * *
Этот стук молотка – гулкий, бережный – оббивали гроб черной тканью, на крышке – крест розовой тесьмой. Зять тоже оббивал. А к гробу, к покойной, прощаться не подошёл.
* * *
Хочется быть одной в этом горе. Может быть, страдание и есть самое большое богатство человека?
* * *
Город пожирает наши чувства. Даже непонятно, что же он даёт взамен.
* * *
Легче становится, когда погружаешься в грезы (будто мама жива, и ты ей делаешь что-то приятное) или в молитвы (по сборнику «Молитвы разные»). Именно на это время и становится легче, потом – нет.
* * *
Вдруг мне пришло в голову – никакого бессмертия души нет. Смерть так меня встряхнула, что я потеряла почти все «вёшки». Кому и в кого верить?
Может быть, это и легче, если этого «бессмертия души» нет, ничего не надо «пригадывать»?
А что есть? Высокий могильный холм с венками.
* * *
Здесь, во дворе, в доме, где была она так несчастна (но ведь были и счастливые минутки, или, по крайней мере, радостные), живёт её душа, дух, везде она доселе чувствуется.
Мама так много молилась за своих детей – живых и мертвых. И сейчас – как пусто в мире без её молитв! Мир весь теперь сосредоточен во дворе родного дома, в самом доме, в лампаде перед иконой Богородицы.
Никого не хочу слышать, никого не хочу видеть.
* * *
Отец говорит: ему снилось, будто какие-то парни просились открыть хату.
* * *
На остановке стояли пожилые бабы в платках, везли в сетках крупной вязки ещё социалистического времени (внутри – картонные коробки) цыплят из инкубатора на хутор Нагольный.
* * *
Это краснота щек – как яблоки – в больнице. Мама, мама, как это забыть?! (Или как это помнить?) Рука с синяком от капельницы. Как врач глаз ей открывал – насильно…
И мой страх. И мой ужас. И её уход.
* * *
Через шестнадцать дней я вернулась в чужой город.
Выйду на улицу – к дому, к деревьям. Всё большую тяготу я испытываю от этих бетонных коробок.
* * *
Душою я с ней, будто у меня и нет других обязанностей. Всё как во сне.
Лето подкрадывается, подходит, а я и не вижу его. Что же она думала, чувствовала тогда, потерявшая двух детей, отъединенная бедой от всего мира?!
* * *
Это ужасно – любовь к жизни куда-то ушла. Будто её никогда и не было. «Мама, мама, зачем ты меня оставила?»
Погружаюсь в грезу – о работе, или о том, что она жива, и вроде бы чуть легче…
Я потеряла трезвость и ясность восприятия жизни.
Жизнь мгновенна – это особенно понимаешь сразу после смерти близкого человека.
* * *
Какая пустота и ненужность наступили в моей жизни! И во всем виновата я сама. Каюсь, раскаиваюсь. Со мной произошло то, что случается с тысячами гордецов. И вот ты выброшен из спасительного потока судьбы, ты уныло бредешь по берегу, а те – далеко впереди. Жизнь по привычке, как трудно в ней обрести смысл!
Всё мне кажется, что как только я выберусь на тропу своей судьбы, всем станет легче, всё закрутится и завертится вокруг меня, я снова буду «фабрикой счастья», вокруг которой сложится целый «рабочий городок».
А иногда мне кажется, что пока я не напишу о терзаниях своей души, прощения мне не видать…
С другой стороны, после смерти брата мне тоже было тяжко. Просто я была моложе. Тогда я вроде бы изменила жизнь, и вдруг всё прежнее ко мне вернулось – ещё тягостней и унылей…
* * *
И настало другое – неприязнь к жизни. Она, бестолково устроенная, пронизанная мелкими мыслишками и действиями людей, великой суетностью, вдруг оказалась почти ненужной. А то, что нужно – скромно и нетребовательно. Наверное, это мое очередное заблуждение. И если оно устоится, может быть, мне будет легче.
А все наши заблуждения, наверное, равноудалены от истины.
* * *
А смысл жизни – в самой жизни. И больше ни в чём. Чтобы всё росло, колосилось (человеческое, здоровое), занимало жизненное пространство.
Есть ли люди-сорняки? Наверное, с точки зрения человеческой эволюции – есть. И сама жизнь либо «глушит» эти «виды», либо, напротив, позволяет им оплести собой культурные, но слабые растения.
* * *
Надо работать. Как это тяжко, когда в работе никакого смысла, кроме получения небольшого количества денег, нет.
* * *
Не вижу от себя большой пользы ни в работе, ни в самовыражении – всё это слилось в тягостный, трудноразрываемый узел. Я всё пытаюсь расшатать, «разрубить» его. Бог, наверное, не оставит меня. Но хватит ли у меня сил следовать его воле?
* * *
Читаю слова, написанные в большом горе. Они плоски и казенны. Разве они могут передать то, что я тогда чувствовала! Эту громадную тяжесть жизни, пригибающую тебя к земле, как крест.
* * *
А иногда я думаю: раз уж ни на что более, чем вождение пером, я не способна (и то весьма ограниченно), то, может, в этом и состоит задача моей жизни – что-то накорябать, выговорить?
