– На меня только вы, Юрий Порфирьевич, впечатление производите. Я уж думала, что такие типажи давно вымерли. Но, оказывается, сохранились кое-где, в заповедных местах, вроде Тулы. Вы будто со страниц романа Достоевского сошли.
– На «Идиот» намекаете?
– Не льстите себе! – рассмеялась Наденька.
– Ах, как вы всё-таки умеете поддеть! – восхитился Юрий. – Чувствительно, но, в общем, не обидно. Так вот, я говорю Шмелёву: «Дмитрий Сергеевич, я для вас подготовил распечатку, сведения, сколько стоит диссертация „под ключ“ у мошенников, которые этим промышляют. Но даже они за месяц не берутся сделать. Я бы вам и бесплатно помог, по-дружески. Но сейчас строго с защитами, не могу на себя такую ответственность взять».
Он посмотрел на ценники, которые я принёс, и говорит: «Забудьте наш разговор! Я вас хотел проверить: честный вы человек или нет. Способны ли вы на подлость, чтобы понравиться начальнику? Вы испытание прошли. Идите и работайте над духовно-нравственным кодексом госслужащего. Мы должны в этом месяце документ в Администрацию Президента сдать».
Я, окрылённый, побежал к себе, не чуя ног от радости.
Шмелёв усыпил мою бдительность, а сам пошел к директору и говорит ему: «Степан Игнатьевич, Тёнькина надо выгнать. Он малопродуктивен и малополезен».
Наденька громко и с большим удовольствием расхохоталась.
Юрий подождал, когда стихнет веселье, и скорбно продолжил:
– Хотя он даже формально мне вменить ничего не мог! Да, я два раза пришёл на работу не к девяти утра, а к двенадцати. Но я в другие дни позже уходил! У охраны всё отмечено. Потом, я же не крепостной! Я – учёный.
– Плох тот учёный, Юрий, кто не способен за шефа диссертацию состряпать.
– Ага. И тут меня вызывает Степан Игнатьевич. Я, естественно, не зная этих интриг, вхожу к нему в бодром расположении духа. (Начальство любит, когда сотрудник полон сил, излучает энергию. Оно видит, что не зря деньги платит.) Принёс ему в папочке первые главы «Кодекса…» посмотреть.
А директор мне с улыбкой говорит, едва я на порог ступил: «Юрий Порфирьевич, я вас извещаю: приходил Шмелёв и попросил вас уволить».
– А вы?
– Я онемел! Я был так потрясен, что слова не мог вымолвить. Не помню, как сел, даже без приглашения, кажется.
А Степану Игнатьевичу ситуация нравится до невозможности, он же игрун у нас, демиург, а тут, пожалуйста, «кошки-мышки» вживую. Ну, насладился он произведенным эффектом и продолжает: «Ступайте к Шмелёву и передайте ему, что с сегодняшнего дня вы напрямую мне подчиняетесь».
Я говорю: «Хорошо». А сам – как в воду опущенный.
И тут Степан Игнатьевич спрашивает меня: «А правда ли, что Шмелёв просил вас диссертацию за него написать?»
– О! – воскликнула Наденька. – Как интересно!
– Меня эти слова как громом поразили: кто же сказал ему, кто? Неужто вы, Наденька? Я же только вам говорил, я с вас слово взял, что разговор между нами! Меня такая боль пронзила, когда я вообразил, что вы меня предали. – Глаза Юрия повлажнели. – Но потом я отмёл эту мысль. Вы слишком оригинальная, не знаю даже с кем вас сравнить…
– Единственная и неповторимая!
– Да! Вы не будете в «тараканьих бегах» участвовать, вы…
– …гений чистой красоты!
– Совершенно верно. Причем недосягаемый. Вы в эмпиреях, вдали от забот суетного света пребываете. И я понял, что Шмелев сам директору проболтался, а теперь хочет от меня избавиться, чтобы не было свидетеля его низости.
И тогда я говорю Степану Игнатьевичу резко:
– Вы знаете, я не хочу этот вопрос обсуждать, он мне неприятен, простите, – и выскочил прочь.
Что делать мне? Я написал Шмелёву по электронной почте письмо, что был у директора, и что с этого часа поступаю в прямое распоряжение Степана Игнатьевича.
Дмитрий Сергеевич тут же пришёл ко мне и стал кричать, что я неблагодарный, сутяга, карьерист – два месяца всего проработал, а меня уже директор повысил, забрал к себе. А я должен был отказаться от этой чести и остаться у Шмелёва!
– Нахал.
– Да! А я успокоился к этому моменту совершенно. И говорю ему: «Дмитрий Сергеевич, я не сутяга, я пришел сюда русскую идею продвигать, особый путь российской цивилизации, в который верю. Я абсолютно бескорыстно работаю, у меня зарплата в два раз ниже средней по Москве. Живу в общежитии, без семьи, как монах. За что вы меня просили уволить? Что я вам сделал плохого?..»
И тут его перемкнуло! У него растроение личности, это в православии называется «прелесть».
– Хамелеон обыкновенный, – хмыкнула Наденька.
– Хуже! – вскричал Юрий. – Вы даже не представляете себе бездну его падения! Вы его видели нечасто! А я с ним два месяца проработал, каждый день встречался по нескольку раз, в долгие беседы вступал. Нет, всё хуже! Вот вы машете, не верите, а я с бесом воплощенным дело имел!..
Тёнькин выговорил это с такой страстью, экспрессией, что Наденька даже от него отодвинулась.
– Видите, вы от меня шарахаетесь, скажете: чокнутый! А я его на третий день раскусил!
Наденька улыбнулась:
– А чего ж молчали? Да ещё заступались за него постоянно, когда я вам говорила, что Шмелёв – аферист, альфонс. А вы – «благодетель, благодетель»!..
В глазах у Юрия мелькнула сумасшедшинка:
– Не хотел себя обнаруживать! Вдруг вы с ним в тайных сношениях, или скажите кому-то. Я же хитрый! – Юрий счастливо расхохотался. – Это на вид я – простоватый, дурак дураком. А я, – он погрозил пальцем небу, – я себе на уме!
– Юрий, мессия вы наш тульский, не льстите себе, – приземлила его Наденька. – Шмелёв – обычный лжец. И вы его, кстати, провоцируете своими деликатностями. Ко мне он не приходит с предложениями об интеллектуальном рабстве.
– То есть, я – виноват? Падающего подтолкни? Девочка в короткой юбке идёт, значит, кинься на неё, оскверни её чистоту?..
– Ну уж. Вы же – борец. За русскую идею якобы. Слишком вы картинно, напоказ, смиряетесь перед ним. Это же тоже грех – самоумаление.
– Да! Да! Да! – воскликнул Юрий. – Каюсь!
– Не паясничайте, лжесмиренец.
Юрий уронил голову, задумался. Потом вскинулся:
– Вот вы надо мной подсмеиваетесь, даже неприятные вещи говорите, но всё равно – не унижаете, не глумитесь. А Шмелёв наслаждается властью надо мной. А всё же на конференции не случайно он ко мне подошёл. Это промысел Божий!
– Может, промысел, а скорее, расчёт, – здраво заметила Наденька. – Видит, что перед ним провинциальный «валенок», и думает: «Ну, сейчас я его „обую“. Будет вместо меня пахать с горящим взором, да ещё и благодарить, поклоны в храме бить, молебны заказывать. А я себе назначу двадцатикратную зарплату и заживу припеваючи во дворце с артисткой. Буду ездить на „мерседесе“, вещать о консерватизме в телевизоре, да учить дураков смирению. Такой труд дорогого стоит!.. И пусть мне заодно Тёнькин диссертацию напишет. Не помешает сия безделица биографии великого человека».
