Шершнев прикидывал, как отвлечь ее. Уронить сумку? Сказать что-то?
— Кэн ви гоу?
[3] — с ужасающим акцентом, с подкупающей, громогласной простотой недоумевающего, опасающегося чужих порядков иностранца спросил Гребенюк.
Таможенница, словно очнувшись, автоматически кивнула. Гребенюк не спеша поправил вещи в сумке. Стал закрывать несессер, молния закусила ткань, он подергал «собачку» туда-сюда, начал выковыривать подкладку из зажима. Таможенница отвернулась: громко переговариваясь, на чем свет стоит ругая службы аэропорта, в коридор шли другие пассажиры. Гребенюк бросил сумку на плечо. Шершнев чувствовал, как по ладоням бегают колкие иглы.
— Ссать охота, — сказал Гребенюк. — Где тут сортир-то?
Они прошли мимо встречающих с именами на плакатиках. Дохнуло незнакомой едой, табаком, выхлопами машин, которые, казалось, тоже пахли иначе, чем дома.
В туалете Гребенюк долго и шумно мочился, а Шершнев все никак не мог начать. Только когда Гребенюк отошел к раковинам, из члена наконец полилось. Вошел уборщик, и Шершнев испытал яростное желание опрокинуть его тележку, сломать швабру, расплескать по стенам воду из ведра.
У раковины он посмотрел на себя в зеркало.
Лицо было обычным.
Глава 11
Калитин задремал в любимом кожаном кресле у огня. Его разморили дымное тепло и коньяк.
Ему снилось, что он, бесплотный, беспамятный, летит над темной равниной. Он устремлен, но не знает куда. Ветер бросает его в стороны, переворачивает. Вверху — пустое, зловещее небо без звезд и планет. Оно наполнено только овеществленными, трепещущими, мерцающими стихиями ветра, будто пряными молоками гигантских летучих рыб.
Внизу блеснула волна. Это тусклая стрела реки указывает ему путь. Он летит, и его полет будит воду. Просыпаются погрузившиеся на ночь в омута усатые сомы, пятнистые налимы, ушедшие в камыши золотые сазаны.
Стадо рыб, его паства, плывет за ним. По берегам бегут косули и зайцы, шакалы, лисы, волки, кабаны — вверх, вверх, против силы течения, силы тяготения.
Загораются, набирают силу звезды. Странные светила несуществующих созвездий: Песочных Часов, Совы, Скипетра, Сфинкса, Крысы. Там, где в старом мире был Млечный Путь, протянулось созвездие Змеи, горящее зеленым и красным. Змея обвивает саму чашу небосвода, чашу мироздания.
К нему, летящему, бездомному, возвращается память — дальняя, заповедная. Он помнит, как родился на свет в прозрачном сосуде, среди сияющей белизны и света. Голоса звали его по имени, радостные голоса одетых в белое богов, празднующих его рождение.
Но боги же заточили его в тесноте, во мгле, пока некто не освободил его. И он рассеялся, распался, затерялся среди мертвых запахов, утративших свой источник, среди вчерашних теней. Но все же не исчез окончательно, ибо был изначально чужд миру и тот не мог приять, разъять его до конца.
Потом боги снова позвали его. И он восстал из рассеяния, и, переполненный собой, как стремящаяся к земле дождевая капля, помчался на дальний зов.
Он несется над рекой. Конец пути близок. Посреди вод встает громада, великий Остров, шарящий во тьме лунными пальцами прожекторов. Рыбы выпрыгивают из воды, роняя блестки чешуи. Горят в лесной, полевой тьме мириады звериных глаз. Сама Река отступает в свои глубины, обнажая поросшие водорослями донные скалы Острова. А он скользит вниз, уменьшаясь, сгущаясь. Струйкой стекает в трубу, проницает решетки, фильтры — и, окунувшись в свет ламп-солнц, в круговое их сияние, втягивается в желанную, умиротворяющую колыбель, в узкое отверстие пробирки. Заполняет ее всю и обмирает.
Путь завершен. Он дома.
Калитин проснулся. Рука лежала на горлышке коньячной бутылки. В голове был туман, хотя выпил он немного. Дотлевали последние угли. Он подкинул дров, раздул пламя. Он редко в подробностях помнил свои сны, только те, что буквально отражали реальность. Вот и сейчас он уловил только остаточное дуновение сквозняка пространств, слабый след, ведущий к Острову.
Наяву грезы об Острове составляли его главный эмоциональный деликатес. Остров был местом его истинного рождения. И воспоминания о нем, о месте силы и власти, доводили Калитина до тупой, сытой истомы, словно они были не бесплотными образами, а настоящей едой, жирной, вредной, но упоительно вкусной, вроде тех кабаньих окороков, что подавали в ресторане за городом, у старой водяной мельницы.
И Калитин боялся, что однажды эти грезы прекратят питать, возрождать, обнадеживать его. Станут просто памятью — пресной, никчемной, обременяющей. Он даже пытался ограничить себя, ведь бросил же он курить по совету врачей, пил умеренно!
А теперь, после диагноза, смысла откладывать и копить уже не было. И Калитин собирался прибегнуть к испытанному своему лекарству: устроить пиршество, наесться, захлебнуться Островом, теми яствами, что раньше давали ему острое, наркотически объемное чувство бессмертия в пределах жизни и за ними, — чтобы ныне заглушить банальное, плоское чувство смерти, выиграть хоть неделю, хоть день, пробудить в себе силы, необходимые, чтобы круто развернуть судьбу, утвердиться в надежде на спасение.
Калитин налил еще коньяку. Он готовился вспоминать. В отблесках пламени, пронизанных золотым шитьем искр, он видел рдеющий студень Реки на закате. В пятнах тьмы, что возникали меж языков огня как тайная часть, скрытая вторая натура пламени, — узнавал двойственность своего дара.
Он пил, восторгаясь самим собой вспоминающим, создавая симфонию, мистическую космогонию Острова, предопределившую их связь, обреченность друг на друга.
История Острова началась давно. Могучая Река разрушила известняковую гряду на своем пути. В ее толще скрывались окаменевшие сростки кораллов, соцветия лилий на суставчатых, распадающихся на колечки стеблях, лаковые пудреницы брахиопод. Река размыла известняк, остался лишь единственный холм гряды, не поддающийся воде, обтекающей его. На нем выросли деревья, поселились в каменных норах звери, в отвесах, откосах свили гнезда птицы.
Самые первые люди, что нашли Остров, избегали жить там, хотя на Острове были удобные глубокие пещеры. Расположенный посреди бурной воды, одинокий, замкнутый, грозный — только в самую высокую сушь, случавшуюся в одно лето из десяти, открывалась к нему узкая дорожка посуху, — Остров самой природой был создан как место уединения, иномирия, встреч с верхними силами.
Люди издревле строили на Острове капища. Остров видел каменных толстобоких божков палеолита, божков из глины, из кости, деревянных резных истуканов.
Потом пришли монахи, силой крестившие местные племена. Они корчевали и жгли деревянных идолов, не имевших больше силы оборонить себя и веру.
Монахи срубили священное дерево, единственный на Острове дуб, старый, кривой, вросший корнями в желтые камни, и поставили на том месте часовню. Спалили прежних богов из липы и ясеня, а угли ссыпали в воду. Только древний алтарный камень, омытый кровью, гранитный валун, чуждый местной природе, неведомо кем и как — на плоту ли, по льду на катках — привезенный на Остров с севера, не смогли ни расколоть, ни своротить. Так он и лежал посреди Острова, как мертвый, но нетленный бог.
