Это была не просьба – приказ. Жесткий и бескомпромиссный.
Ярость, до этого момента владевшая Матильдой все эти годы, схлынула. И без того болевшее горло резануло обидой, и некромантка, не стесняясь присутствия смущенного птичника, разрыдалась.
Плотные шторы лениво покачивались от по-летнему теплого ветра. Комнату заполнил запах моря, который Матильде вскоре придется забыть. При вдохе он горчил на языке. Или то были слезы, которые некромантка жадно глотала?
Молчаливый Турэ осторожно приблизился и погладил госпожу по голове, как ребенка, нарушая целый ряд приличий. От него воняло птичьим пометом и пшеном.
И запах этот показался Матильде очень похожим на запах поражения.
Лаверн
Боль приходила по утрам.
С грузным охранником, лязгающим ключами и бормочущим себе под нос. От него пахло элем и чесноком, а пальцы, касающиеся плеча Лаверн, оставляли на коже липкие следы.
Со вторым, тощим, молчаливым и закрытым, как сундук с сокровищами. Второй никогда ее не касался и смотрел на чародейку так, будто мог заразиться от нее скверной через воздух.
С третьим, который, ведя ее по коридору, шептал на ухо гнусности. А рука его замирала чуть ниже ее спины, будя воспоминания о прикосновениях Фредрека. У третьего было вечно красное лицо и нос картошкой, а шея – настолько заплывшей, что сомнительно, была ли она вообще. Будто голова просто врастала в плечи, и это казалось Лаверн особенно уродливым.
Сто тридцать шагов, ограниченных цепью, сковавшей лодыжки. Едва уловимый запах масла и плесени, живущей на стенах. Послушники Ордена обрабатывали их специальным раствором, но плесень все равно выживала. Когда-то Лаверн думала, что тоже живучая…
Массивная дубовая дверь с большим железным засовом, покрытым слоем ржавчины. Когда его задвигают, железо скрипит, и Лаверн кажется, его специально не обрабатывают: ожидание боли порой страшнее самой боли. И противный скрип – как знак, предшествующий ей. От него чародейка невольно вздрагивает, и в глазах Атмунда, бессменно наблюдающего из угла, ей видится одобрение.
Он горд собой, и это злит. Но с каждым днем злость все больше уступает место отчаянию… Сдает позиции. И настойчивая мысль приходит все чаще: Лаверн никогда не выбраться отсюда.
С этой мыслью соглашается дознаватель с холодными, пустыми глазами. Он раскладывает на столе инструменты нарочито медленно, и это сводит с ума. Стол накрыт белой холстиной, что к финалу покроется кровавыми пятнами, и стоит перед стулом Лаверн, к которому ее приковали. Седалище его покрыто мелкими выпуклыми шипами, которые на первый взгляд не так остры, но после часов сидения вызывают невыносимые муки. Лаверн старается не ерзать, но дергается всякий раз, когда тела касается очередной инструмент палача.
Нож. Раскаленная кочерга. Иглы. Удавки. Кипящее масло.
Ее не калечат сильно, и боль останавливают ровно на том моменте, когда спасительное забытие вот-вот готово принять ее в свои объятия. Ее поят тонизирующим раствором и дают подышать. Прийти в себя. Чтобы снова начать экзекуцию. Потом в камеру пришлют целителя, который поможет затянуться особо опасным ранам – Атмунд не готов расставаться с любимой игрушкой.
Когда Лаверн мучают, он смотрит жадно, почти с вожделением. А на крики ее реагирует особенно воодушевленно. Когда ее впервые привели в эту комнату, чародейка поклялась, что не доставит им удовольствия, не станет плакать и кричать. Ведь у нее выходило в Клыке, с Фредреком. Но она ошиблась: Атмунду ведь не нужно беречь потенциальный источник… А у боли, как оказалось, еще так много оттенков, о которых она не знала.
Ее руки прикованы к металлическим подлокотникам, ноги – к массивным ножкам стула. Спина касается бугристой спинки его, а шею сдавливает ошейник. На лице – маска. Здесь не носят антимагические кольчуги, и маска ограничивает дар Лаверн. Она налипает на нижнюю половину лица пластинчатым насекомым. В ней можно дышать и даже невнятно отвечать на вопросы, но смертельное слово не пробьется сквозь ее броню. Маску снимают дважды в день, чтобы Лаверн могла поесть. Ее караулят два охранника, облаченные в антимагическую броню, а после маску тут же надевают обратно.
В этой комнате она видится необходимым атрибутом ритуала.
И решимость выстоять постепенно плавится под умелыми руками палача.
Лаверн не знала, сколько прошло времени с момента ее пленения. Недели? Месяцы? Годы? В подземельях Капитула время будто исчезает, превращается в одно мучительное мгновение боли и стыда. Одиночества. Единственной собеседницей Лаверн в минуты отдыха была линялая крыса, с которой чародейка делилась скудной своей пищей.
Однажды навестить Лаверн пришла Олинда. Одетая в бежевое с кружевами на лифе платье, верховная смотрелась чужеродно. Явилась ночью и прервала беспокойный сон чародейки, пропитанный кошмарами. И, наверное, Лаверн должна была за это поблагодарить… Чувство благодарности, как, впрочем, и остальные эмоции, куда-то делось.
Олинда остановилась по ту сторону прутьев и покачала головой, прикладывая к носу надушенный платок. Весь вид ее источал жалость, которая в прошлом непременно вызвала бы у Лаверн ярость. Сейчас же чародейка безразлично смотрела на верховную сонными, закисшими глазами. Пусть любуется, ей-то что…
– Бедное дитя, они все же достали тебя… – с сочувствием произнесла Олинда, забывая, должно быть, что оставалась частью упомянутых “их”. – Пришла пора вспомнить то, о чем мы говорили в саду.
Тот разговор никак не желал вспоминаться. Как и время, проведенное в Клыке. Знакомство с Роландом. И другие события недавнего прошлого. А вот давнее возвращалось часто, будто в помощь мучителям Лаверн. Сыпало ворохом воспоминаний, желая убедить Лаверн в ее глупости.
Верховная говорила что-то еще, но Лаверн не слушала. Смотрела на нее в упор, но образ пышущей здоровьем и силой женщины расплывался перед глазами. Когда она ушла, Лаверн стало легче. Только маска на лице мешала. И ошейник давил горло. Она иногда касалась его, будто убеждаясь, что тот на месте.
Был. Обхватывал шею вместо амулета Сверра, который с Лаверн сняли сразу же, по приезду сюда. И камень был, подавляющий волю. И если так, то… все произошедшее – напрасно.
Долгими ночами, когда коридоры подземелий наполнялись тишиной, Лаверн часто вспоминала прошлое. То, далекое, мысли о котором сознательно затолкала поглубже, чтобы не мешали. Только не утаить тлеющих углей в холщовой сумке…
И, наверное, ее путь всегда вел ее сюда, в темницу. С того момента, как она убила Даррела в лесу, а Сверр спас ее от расправы, приняв удар на себя. Или даже с того, когда она нечаянно погубила Фредрека… Лаверн не хотела, но слово вырвалось само. А с ним и ярость, копившаяся годами.
Нельзя долго мучить человека без последствий, сказал ей Сверр, когда она призналась в постыдных мыслях. Последствий всегда два: человек либо ломается, либо становится сильным настолько, что ломает тебя.
