– Чем ты там занимаешься? – спрашиваю ее. – Давай, нам надо на работу, а я еще не принимал душ.
– Минутку, – следует ответ из-за двери.
Там стоит странная тишина: ни шума воды, ни шуршания зубной щетки.
«Подозрительно, – думаю я, – Руби обычно в ванной не задерживается». Наконец, дверь открывается. Глаза мои расширяются.
– Что ты, черт побери, сделала?! – восклицаю я.
– В каком смысле? – на ходу интересуется Руби, торопясь к своей комнате.
– Со своими волосами! Что ты сделала с ними?!
– Ничего, – говорит она, усаживаясь на кровать и вытирая полотенцем ноги.
– Как это ничего? Я видел тебя вчера вечером, и волосы у тебя были рыжие. Того самого цвета, которого были всегда, с тех пор как мы познакомились, а теперь они оранжевые.
– Они не оранжевые, – возражает она, – это блонд, но оттенок получился не совсем тот, и я не хочу об этом говорить, ясно?
С этими словами она наклоняется вперед и захлопывает дверь у меня перед носом.
Вторник, 4 ноября
Если мы и дальше продолжим целыми днями носиться по больнице, причем в буквальном смысле, порой совсем без еды, то вскоре сами окажемся тут пациентами. Позавчера, во время дежурства в приемном, Руби сдала кровь, и анализы показали у нее признаки острой почечной недостаточности, всего лишь потому, что она не выпила ни капли жидкости на протяжении почти 16 часов. Обычно мы не выписываем баночку «Tango» при острой почечной недостаточности, но больше ничего не нашлось, так что, раз Руби пока жива-здорова, средство очевидно сработало.
Сегодня на утреннем обходе я заметил, что Суприя потихоньку пьет что-то из картонной коробочки. Позднее в отделении, когда она проверяла результаты анализов, я снова обратил внимание на картонку в ее руке. «Как, черт возьми, она находит время ходить к торговому автомату в другом корпусе?» – подумал я. В полдень, увидев ее уже с третьей картонкой, я решился спросить напрямую. Суприя немного растерялась.
– Ну, понимаешь, – неохотно начала она, – я их беру в отделении.
Я посмотрел на нее с подозрением.
– В отделении? Где это?
Она отвела меня к холодильнику в одном из кабинетов.
– Тут, – сообщила Суприя, указывая на полки, забитые упаковками.
Я взял одну.
– Это для людей, умирающих от рака, – рассмеялся я. – Тебе нельзя их пить. Они вроде коктейля для поддержания сил. Как еда, только в жидком виде.
– Да, знаю. Я в последнее время потеряла столько, что могу одеваться в детском отделе, – ответила она, отнимая у меня картонку и протыкая верхушку соломинкой.
Потом втянула жидкость из нее с такой силой, что щеки запали.
– Видишь ли, немного похудеть – это одно, но мне уже не до шуток.
Она задрала свитер и продемонстрировала брюки, затянутые ремнем.
– До начала работы они сидели впритык. А теперь сваливаются на ходу.
Она отпила еще.
– Пару дней назад мне стало плохо, и одна из диетологов дала мне коктейль. Сказала, я могу их брать отсюда, если не будет времени поесть, иначе стану падать в обмороки.
В животе у меня заурчало.
– А они вкусные? – вроде как вскользь поинтересовался я.
– Если обещаешь никому не рассказывать, уступлю тебе пару клубничных, – ответила она.
Пятница, 7 ноября
Медицина должна стоять на переднем крае науки: ее задача спасать людей, улучшать качество жизни и продлевать ее. Именно этому учат в медицинских колледжах, и по этой причине я решил стать врачом. Я изучал причудливые и редкие заболевания, встречающиеся у горстки людей, но что касается смерти, – нашей главнейшей проблемы, – то о ней нам не говорили ни слова. Собственно, я даже не знаю, как правильно сказать, что человек действительно умер (это сложней, чем вы думаете).
В первую неделю на работе я столкнулся с немалыми трудностями именно по этой причине, ведь мне постоянно приходилось признавать кого-нибудь мертвым. Ситуацию осложняло еще и то, что умирающие очень похожи на мертвых: собственно, сам момент ухода установить бывает проблематично. Вместо того, чтобы «признать» человека мертвым (звучит чересчур официально, вы не находите?), я предпочитаю «предположить», что пациент умер, ненадолго выйти и потом вернуться. Если началось трупное окоченение, мой диагноз, судя по всему, был верен. Кроме того, так получается немного подстраховаться: если повезет, другой врач может признать факт смерти до твоего возвращения. Или медсестры зайдут привести тело в порядок и сменить простыни, ну и заодно посмотрят, не проявит ли покойный признаков жизни.
Поскольку мы никогда не задумываемся о том, что будет, если лечение не поможет и пациент умрет, то, столкнувшись со смертью, испытываем некоторый шок. Но, хотя иметь дело с мертвыми и неприятно, нет ничего тяжелей, чем присутствовать при чьей-то смерти. Нас ведь не учат, что в такой момент говорить, а что нет. Разговоров о смерти избегают не только в медицинских колледжах, но и в больницах тоже. Умирающие для врачей что-то вроде досадной помехи – напоминание о том, что ты не справился со своей работой, хотя вообще-то смерть является неизбежным следствием жизни. По этой причине врачи бегают от умирающих, как от чумы. Они берут анализы и делают обследования, накачивают пациентов лекарствами, всячески изворачиваются в разговорах с ними, пока, в конце концов, не передоверяют, констатируя свое бессилие, команде паллиативного ухода. Печально, что медицина, испокон веков сражающаяся со смертью, до сих пор не может как-то наладить отношения с ней. Однако интернам встречи со смертью не избежать, и когда сестра вызывает меня к миссис Баллен, мне приходится идти.
Миссис Баллен умирает. Вот уже 10 лет она борется с раком, но теперь он распространился практически по всему организму. У нее нет семьи, хотя с утра ее навещал кто-то из соседей. За последние пару часов ей стало заметно хуже.
– Ей недолго осталось, – сообщает медсестра, когда я вхожу в отделение.
Я ничего не могу для нее сделать и не очень доволен тем, что сестра вызвала меня. Все, что медицина могла ей предложить, уже испытано, и вот она умирает.
– Она хотела тебя видеть, – объясняет сестра, – думаю, она понимает, что это конец, и хочет, чтобы ты был рядом.
Это плохая новость. Я не знаю, что говорить умирающим. Я совершенно уверен, что разговоры с пациентами на смертном одре не упоминались в моей должностной инструкции.
– А нельзя позвать к ней священника или еще кого? – умоляюще спрашиваю я.
– Давай-ка, Макс, иди, – твердо говорит медсестра.
Я неохотно захожу в бокс, куда ее перевели. Не представляю, что буду сейчас говорить. Шторы задернуты, в воздухе витает странноватый мускусный запах, который, по словам медсестер, тоже является признаком приближающейся смерти. Пару секунд стою на месте, борясь с желанием сбежать, но тут миссис Баллен открывает глаза и подзывает меня к себе.
