Льюис – один из самых дружелюбных людей в госпитале. Все его знают и любят, потому что у него всегда есть на тебя время, будь ты хоть консультант, хоть простой санитар. Он искренне интересуется чужой жизнью, но не с въедливостью сплетника, а как человек, который по-настоящему пытается понять другого и войти в его положение. Все, кто когда-нибудь сталкивался с медициной, знают, что хороший врач – это не тот, кто много знает, а тот, кто умеет общаться с людьми.
Льюис дает каждому пациенту почувствовать себя уникальным, как будто он – только его врач и больше ничей. Поэтому я сильно удивляюсь, когда, глядя ему вслед, получаю вызов от медсестры из его отделения.
– Но Льюис ведь только что вышел от вас, – протестую я.
– Макс, просто иди сюда, – отрезает медсестра на другом конце.
Я знаю, что с сестрами спорить не стоит, поэтому вешаю трубку и отправляюсь в отделение. Сестра встречает меня с холодком и говорит так тихо, что я едва ее слышу.
– Мистеру Оуку на второй койке надо поставить в вену катетер и взять кровь на анализ, – сообщает она, протягивая мне лоток со всем необходимым. Часть инструментов уже открывали.
– Кто-то пытался это сделать до меня? – спрашиваю ее, пытаясь разобраться, почему меня вызвали к чужому пациенту.
– Да, Льюис, но…
Она замолкает и переводит взгляд на мистера Оука, который сидит в кресле возле своей кровати и читает газету.
– У него не получилось.
Так, если у пациента сложные вены и если Льюис не смог поставить катетер, то я не справлюсь и подавно. Делать нечего, представляюсь мистеру Оуку. Он тепло улыбается.
– Спасибо, что пришли. Мне надо поставить в вену эту маленькую трубку.
Он откладывает газету и закатывает рукав. Я распечатываю иглу и перетягиваю ему руку жгутом. Попутно замечаю, что на коже нет следов от неудачных попыток, и понимаю, что Льюис даже не пробовал взять у него кровь.
Вводя иглу, отвлекаю мистера Оука вопросами о том, как давно он лежит в больнице, кем работает, женат ли и есть ли у него дети. Игла легко проскальзывает в вену, я подсоединяю шприц и втягиваю в него кровь. Закрепляю катетер полоской пластыря.
– Ну вот и все. Сейчас придет сестра и поставит вам капельницу, – говорю я, убирая лоток.
– Большое спасибо, вы очень добры. Мне не хотелось поднимать шум, но, сами понимаете… – улыбается он с заговорщицким видом.
Смотрю на него с недоумением.
– Извините?
– Тот другой доктор, ну, вы понимаете… мне не хотелось поднимать шум, но я не мог допустить, чтобы он ко мне прикасался, правда. Я спросил, есть ли другой врач, кто может взять кровь, но сестра ответила, что другого нет. Естественно, она обманывала. Я видел тут кучу белых докторов.
Он состроил гримасу. Я почувствовал, как лицо мое налилось краской. Попытался открыть рот, но слова не шли. Наверняка я просто ослышался. И тут на меня накатил гнев. Мы что, вернулись на полвека назад? Да как он смеет?! Кто он вообще такой?! Я взбешен, ведь из-за моего цвета кожи он решил, что я сейчас соглашусь с ним! Тот факт, что я поддержал его расистские поползновения, исполнив то, о чем он просил, пускай и неосознанно, выводит меня из себя.
– Этот врач гораздо лучше меня, – говорю ему и выхожу из бокса.
И где же разгневанная тирада? Где весь мой яд? Прохожу мимо сестринского поста, низко склонив голову от стыда.
– Ужасный человек, – говорит медсестра.
– Если он не хочет, чтобы его лечил чернокожий врач, следует указать ему на дверь, – отвечаю ей, все еще неспособный выразить словами свои истинные чувства.
– Надеюсь, вы так ему и сказали, – замечает медсестра.
Запнувшись на мгновение, отвечаю:
– Естественно, сказал. И не только это.
Бреду по коридору, полный отвращения и к мистеру Оуку, и к самому себе. Ну почему я не набрался мужества и не защитил своего друга? Когда хорошие люди бездействуют, зло побеждает, точно так же, когда белые молчат, побеждает расизм. В этот момент я осознаю, что если такого человека как Льюис в XXI веке судят по цвету его кожи, то это болезнь, и лекарства от нее я не знаю.
Вторник, 10 февраля
Весь день я пытаюсь пересечься с Льюисом, но он словно сквозь землю провалился. Кто-то вроде бы видел его в радиологии, но когда я туда прихожу, Максина сообщает, что его не было. В отделении его тоже нет, хотя с утра он туда заглядывал. К обеду я начинаю подозревать, что Льюис меня избегает. Решаю вызвать его по пейджеру. Он перезванивает, и мы немного натянуто обсуждаем остановку сердца, случившуюся в больнице этим утром, после чего Льюис пытается свернуть разговор.
– Подожди, – останавливаю его я.
Молчание.
– Слушай, насчет вчерашнего. Мистер Оук – старый говнюк, и мне очень жаль, что все так вышло. Ты же не переживаешь из-за его слов, правда? – спрашиваю я, понимая, насколько это принципиальный вопрос.
– Все в порядке, Макс. Люди мне говорили и делали вещи гораздо похуже. Просто обидно, потому что ты ведь пытаешься им помочь, из кожи вон лезешь, а они поворачиваются к тебе спиной и отвечают в таком вот роде… – голос его постепенно затихает.
– Ты меня извини. Сестра сказала, вчера ты встал за меня горой, наорал на него, и я тебе очень за это признателен.
Я не знаю, что отвечать. Ни за что не признаюсь, как трусливо на самом деле себя повел.
– Если честно, мне стыдно, что я тебя в это втянул, – продолжает Льюис, – это не твоя проблема, я должен был разобраться сам.
– Но это и не твоя проблема, Льюис, это его проблема, – начинаю я с пылом, который гораздо лучше было направить вчера на мистера Оука.
– А сегодня я просто не знал, что тебе сказать. Мне очень неловко, вот я и стараюсь с тобой не встречаться. Но честно, я очень ценю, что ты меня поддержал, спасибо. Ты настоящий друг.
Я вешаю трубку, снова чувствуя тошноту.
Среда, 11 февраля
После обеда встречаю в дежурке Суприю, которая занята диктовкой выписок.
– Как дела? – спрашиваю ее, усаживаясь напротив с чашкой чая и включая телевизор.
Не говоря ни слова, она встает и выключает его. Но не возвращается к диктовке, а просто молча сидит.
– У тебя все в порядке? – спрашиваю я.
После перевода мы с ней встали встречаться реже, чем раньше, когда вместе работали в хирургии. Она попала в другую команду, приписанную к другому отделению, так что некоторое время мы почти не разговаривали. Она поворачивается ко мне.
– Я ужасно себя чувствую, Макс. Мне кажется, я больше не могу. Это совсем не то, чем мне хотелось бы заниматься всю оставшуюся жизнь, – говорит она.
– Да ладно тебе, Суприя, – отвечаю, вставая и заваривая ей чай, эту обычную панацею.
