Сегодня утром всех интернов созвали в лекционный зал на презентацию новой правительственной инициативы по модернизации Национальной службы здравоохранения. У меня слипаются глаза, хоть спички вставляй. Льюис дремлет рядом. Но, прислушавшись к содержанию презентации, я начинаю просыпаться. Лектор разливается на тему модернизированной и усовершенствованной карьерной структуры. Об упрощении процедур. Об ориентирах. Об уважении к выбору пациента. Но в действительности все это ничего не значит. Переливание из пустого в порожнее. Он рассуждает о компетентности медицинского персонала, в то время как всех нас, от интернов до главврачей, считают полными бездарями. Говорит об ответственности, когда ее, эту ответственность, отбирают у нас и передают «знающим людям», вооруженным диаграммами и бизнес-схемами. О выборе, которого на самом деле нет. Мне словно опять 15 лет, и я сижу на уроке литературы. «Война – это мир. Свобода – это рабство. Незнание – сила», – вспоминаю я, как мы разбирали Оруэлла «1984».
Язык, который используется для обсуждения работы Национальной службы здравоохранения и внутри нее, как будто специально выдуман, чтобы маскировать реальную ситуацию. Пока народ бунтует против планового сокращения количества больниц, правительство горячо заверяет, что именно этого пациенты хотят. Медицинские учреждения будут закрываться с целью спасения человеческих жизней. Люди не лишаются работы – просто «процедуры упрощаются», а услуги «модернизируются»; драгоценная система бесплатного здравоохранения станет только лучше, если ее урезать. В нашу эпоху конкурентной борьбы очень важно уметь играть словами. Плохие вещи, если их переименовать, можно выдать за хорошие, а если повторять новые названия снова и снова, то, может, и другие в это поверят.
Передо мной не просто новоизобретенный язык, а новый способ смотреть на мир: счастливый мир улыбающихся лиц, радостно взирающих с экрана, пока Национальную службу здравоохранения разрушают, медленно, но верно.
Среда, 14 июля
Поздний вечер, я на дежурстве. Крейг, сидящий передо мной на койке, выглядит странно. И очень странно дышит. Я знаю, что рассуждаю сейчас не как врач, но в 3 часа ночи это позволительно, честное слово.
Меня вызвала сестра.
– Он практически задыхается, – сообщила она по телефону. – Едва может говорить. Но он не астматик.
Она прочитала жизненные показатели. Пульс очень частый, давление опасно низкое. Пульсовой оксиметр, измеряющий количество кислорода в крови, показывает 75 %, когда в норме должно быть около ста.
– Тебе лучше поторопиться, – закончила она.
Я бросаюсь в отделение и тут же натыкаюсь на него. Он сидит на кровати, дышит очень часто и выглядит напуганным. Вены на шее вздулись. Пациенты в других боксах спят; прикроватная лампа освещает его лицо, бледное и мокрое от пота. Что же такое с ним происходит? Пытаюсь сохранять спокойствие. Начнем сначала. Сестра пересказывает мне историю болезни Крейга, надевая ему кислородную маску, и я осматриваю его.
Он оказался в больнице из-за болезни Крона. Ему сделали кое-какие обследования, и сейчас у него в желудке находится зонд. Может ли это провоцировать симптомы? Мне на память немедленно приходит миссис Лэмприл и моя Большая Ошибка, и я требую от себя не забыть об общей клинической картине, как случилось в тот раз. Нельзя позволить сбить себя с толку. Я выслушиваю грудную клетку. Справа отчетливо слышно, как воздух попадает в легкое и выходит из него. Слева, однако, полная тишина. Постучав по левой стороне груди, я улавливаю не глухой звук, а резонирующий, словно из пустой почки. Гортань смещена вправо. Я застываю на месте, в полном ужасе от осознания того, что происходит передо мной. У парня напряженный пневмоторакс, и он умрет в течение нескольких минут, если я ничего не предприму. Его левое легкое сжалось, и возникло отверстие между ним и стенкой грудины. С каждым вздохом воздух попадает в это отверстие, но выйти оттуда не может, поэтому грудная клетка расширяется, сжимая легкое все сильней. По мере роста давления сжимается и сердце; вот-вот оно перестанет биться. И тогда Крейг умрет.
Нет времени делать рентген, чтобы подтвердить диагноз: он скончается еще до того, как я заполню бланк. Надо принимать неотложные меры, и это придется делать мне. Я раньше никогда не видел напряженный пневмоторакс, не говоря уже о том, чтобы его лечить. Вспоминаю учебный курс, отчаянно пытаясь сообразить, что должен предпринять, руки трясутся. Я поворачиваюсь к медсестре: прошу вызвать по пейджеру Барни, объяснить, что случилось, и позвать его на помощь. Но ждать его появления я не могу. Бегу в процедурную, хватаю канюлю и пару перчаток.
– Буду делать декомпрессию иглой, – говорю медсестре.
Распечатываю канюлю и объясняю Крейгу, что сейчас будет:
– Мне надо ввести эту иглу вам в грудную клетку, чтобы выпустить воздух, который давит на легкое и сердце.
Он молча смотрит на меня, борясь за каждый вздох.
– Второе ребро, среднеключичная линия, – говорю я себе, отсчитывая ребра у него на груди.
Изо всех сил стараюсь сохранять спокойствие. Отыскиваю место, куда надо вводить иглу, но замираю в нерешительности. Если я ошибаюсь, игла проткнет ему легкое. Начинаю сомневаться в своих силах. Игла зависает в воздухе. Но если я ничего не сделаю и если диагноз действительно верен, он сейчас умрет у меня на руках. Делаю глубокий вдох и втыкаю иглу. Раздается негромкий свист: из отверстия иглы выходит воздух – тот самый, который сдавливал легкое, и это означает, что я был прав, у пациента напряженный пневмоторакс. Я испускаю глубокий вздох облегчения.
Практически тут же дыхание Крейга становится легче. Краска возвращается на лицо, на приборе возле кровати я вижу, как улучшаются показатели насыщения крови кислородом. Однако это лишь временное облегчение. Теперь надо поставить дренаж. Сестра сообщает, что Барни уже в пути, но должен сначала принять срочного пациента в скорой помощи. Мне надо начинать ставить дренаж самому, хотя раньше на живом человеке я этого никогда не делал.
Оставляю сестру с Крейгом и снова бегу в процедурную за всем необходимым. Вернувшись, накрываю ему грудь стерильной простыней и оставляю небольшое окошко кожи. Стерилизую ее бетадином и натягиваю новые перчатки. Ввожу местный анестетик и делаю небольшой разрез над шестым ребром. Сестра передает мне щипцы; я раздвигаю края разреза, получив дыру между мышцами ребер. В нее я ввожу трубку; конец которой опускаю в бутылку с водой, стоящую на полу. Такая система обеспечивает вывод воздуха, препятствуя его попаданию обратно в легкое.
Я уже заканчиваю, когда появляется Барни.
– Отличная работа, Макс, – хвалит меня он, видя, что я справился сам.
Поднимаю на него глаза и улыбаюсь.
– Похоже, у тебя тут все под контролем, – добавляет он, помогая мне закончить.
Показатели Крейга возвращаются к норме, и медсестра подходит ко мне.
– Молодец, Макс, – говорит она.
– Спасибо, – отвечаю ей, выходя из палаты. Иду по коридору и чувствую, как рот невольно расползается в широкой улыбке.
