Какая непрошибаемая простота, но меня этой картой не перекрыть:
– Даже если и не скрывали, сам факт! Вы что же, за мной следите?
– Уборщица, – он произносил это слово мягко, будто вкладывал в него самый романтический подтекст, – я должен извиняться за то, что проявляю к тебе интерес? Желать узнать о тебе больше – это преступление? Тогда твое желание узнать обо мне больше как называется?
Удачно переводит стрелки, хитрый гад… Как если бы я тут была обвиняемой, ввалившейся в его квартиру, а не он сидел на скамье подсудимых! Потому я продолжала голосом прокурора, не сбиваясь с мысли:
– Я уж молчу о том, что вы сами признались в отношении к людям. Для вас они – букашки! Не вы ли сами заявляли, что большинство людей не стоят и пяти минут вашего времени?
– Заявлял. И не вижу связи. Букашки как раз для того и нужны, чтобы создавать фон или быть использованными по мере необходимости.
Вот после этой фразы сразу здорово припомнилось, почему я так запросто обрубила возможность наших отношений. Волна возмущения снова поднималась из живота к горлу:
– Об этом я и говорю! Вы в своем высокомерии даже Татьяну за пояс затыкаете, а такую еще попробуй заткни. У вас с ней характеры очень похожи – поразительное совпадение!
Он ел неспешно, больше поглядывал на меня с иронией. Снова, наверное, ждет момента, когда сможет переключить диалог со своих грешков на мои. Однако ответил без паузы:
– Любой секретарь похож на своего босса, как любая собака похожа на своего хозяина.
Кстати о собаках. Я косилась то в одну сторону, то в другую, но никаких признаков Васи обнаружить не могла. Пугливый какой питомец.
– Неправда, – я отреагировала на предыдущую реплику. – В Ирине Ивановне ничего от вас не было, как и во мне! И не надо говорить, что я не успела… особачиться. Татьяна тоже не так уж долго на вас работает, чтобы делаться вашей точной копией!
Мне от его взгляда не по себе становилось. Интересно, о чем думает? Не о том же, что я сюда с обыском заявилась, а не болтать?
– Возможно, Татьяна просто больше была к этому готова? – предположил он. – Но что насчет тебя, Любовь? Ты к чему готова? Какие прегрешения в тебе так и рвутся наружу?
Я оторопела. Слишком прямолинейно – он как будто озвучил именно то, что нас так сильно беспокоило. Признал за собой вину в этом процессе, поставил свою подпись на показаниях. И на такой вопрос не отшутишься, не притворишься, что слышишь очередную философскую лабуду: мое секундное изумление уже показало, насколько серьезно я восприняла.
И что ответить, когда в двух словах не опишешь? А не является ли мое больное любопытство, вот это самое мое присутствие здесь, тоже следствием «рвущихся прегрешений»? Отчего-то раньше я так на это не смотрела… И что бы сейчас ни выдала в ответ – окажусь уже в роли обвиняемой.
Выбрала переспрашивать – пусть он оправдывается. Для того наклонилась к нему ближе, хотя размеры стола не позволяли выражать мнение угрожающим шепотом:
– Не совсем поняла, на что вы намекаете, Григорий Алексеевич. Вы хотите сказать, что от вашего присутствия в человеке развиваются какие-то неприятные черты характера?
– Что ты, уборщица, это последнее, в чем я стал бы признаваться, – шеф и не думал напрягаться от моего взгляда. – А неприятные черты характера в людях есть всегда. Интересно, кого вы обвиняли, пока я отсутствовал? В смысле, когда я еще не родился, конечно.
Тоже верно. Да и вообще как-то сомнительно всерьез обсуждать подобные взаимосвязи – люди иногда гнусно себя ведут только по одной причине: люди никогда и не были идеальными. Я даже виновато поморщилась за то, что сморозила глупость, но тут Григорий Алексеевич добавил подчеркнуто нейтрально:
– Но определенный эффект отрицать все-таки нельзя. После общения со мной некоторые люди ощущают себя свободнее, ослабляют внутренние пружины. И если вдруг кто-то начинает выслуживаться так, как ни перед кем другим, – значит, он отпустил на волю внутренний порыв служить более сильному. А если кто-то поддается страхам, значит, страх в нем всегда был, просто запертый выработанным умением держать себя в руках.
– Вы сейчас серьезно? – Я нахмурилась. – Вы про какой-то гипноз говорите?
– Никакого гипноза. Возможно, самые чувствительные после общения со мной начинают мне подражать – ведь у меня вообще никаких пружин или границ внутри нет. Хотят высвободить храбрость, а случайно высвобождают страхи, например. Потому что их изначально было больше, чем смелости.
– Возможно, – задумчиво отозвалась я. – Вы мне какую-то психологию толкаете, а я в этом ни бум-бум. – Я смотрела на него так же прямо, как он на меня, мы будто мысли друг друга пытались прочитать и обоим это не до конца удавалось. Однако он сам заговорил о храбрости – уж этого добра во мне столько, что жить опасно. Но она же спровоцировала перейти к другой, более важной теме: – Знаете, Григорий Алексеевич, а мы с Татьяной в последнее время очень сдружились!
– Вы? – он удивился. – У вас же ничего общего.
– Сошлись на почве кофейной рецептуры. И теперь очень по-дружески делимся женскими секретиками. Вы ведь понимаете, нас, женщин, хлебом не корми – дай только какими-нибудь секретиками поделиться…
– Ну да. Притом и хлебом накормить не забудь. Продолжай, Любовь, я заинтригован.
– Так вот… Понимаете, она самым главным секретиком делиться с лучшей подруженькой не хочет. А интересует меня, чисто из женского любопытства, наличие у вас с ней интимных отношений. Может, вы просветите? Всякий раз, когда я исключительно по-дружески интересуюсь, у нее будто память отшибает! Или действительно отшибает?
– А женской дружбы без такой информации никак не получается? – он тихо смеялся.
– Никак, – отрезала я. – Но странно, что она будто не помнит! А вам про такое ляпнуть – плевое дело. Помните, как вы запросто мне про интрижку с Елизаветой Николаевной сказали? И та тоже делиться не хочет! Прямо все такие скромницы, сил нет!
– Елизавета Николаевна тоже твоя подружка?
Я прикрикнула, пока он своей веселостью нас обоих снова в шутливое русло не перевел:
– Здесь вопросы задаю я! Так было или нет? Я хоть Татьяне расскажу, а то она не в курсе!
Он подпер скулу кулаком и, по всей видимости, едва сдерживал смех:
– Уборщица, ты ревнуешь?
– Очень! – ответила таким тоном, чтобы и мысли не допустил о правдивости.
Но Григорий Алексеевич сделал вид, что сарказма не уловил:
– Мне претит традиция моногамии у исконно полигамных животных, но я не могу отрицать объективности точки цивилизационного отсчета для каждого эволюционного этапа…
– Чего? – перебила я грубо, поскольку он явно перешел на какой-то совсем неперевариваемый язык.
И мужчина смилостивился, вернувшись к русскому – ну, почти к русскому:
