Алекс посмотрел на него искоса: каков гордец, ишь ты…
Ежели бы Милли пообещала Алексу приехать, а сама не ехала – он бы, верно, писал ей по три письма на день. Вся почта России на него одного бы работала. Так что, быть может, и хорошо, что Милли изложила свои соображения предельно четко. От нее Алекс уж ничего не ждал, и ни на что не надеялся.
А вот Кошкину не позавидуешь. Он оттого, наверное, и Ирининых заигрываний не замечает, что все ждет чего-то от своей femme fatale. Хуже нет, чем полжизни ждать – и не знать, дождешься ли.
После, когда Алекс уже устроился и расстелил нехитрую постель на диване в гостиной, Кошкин еще раз заглянул с вопросом:
– Скажите-ка, заколка все еще у вас?
– Разумеется.
Алекс с готовностью отыскал ее в кармане сюртука и отдал Кошкину. Тот на сей раз украшение забрал. Объяснился:
– Заколку надобно предъявить матери покойной девицы – для опознания. А если опознает, то ей и отдать.
– Вы завтра ехать намереваетесь?
Кошкин задумчиво кивнул. И тотчас угадал мысли Алекса:
– Желаете со мною?
Алекс, разумеется, с готовностью согласился.
И снова кольнуло непрошенное чувство вины. Кошкин Лизу Кулагину недолюбливает, это очевидно… может быть, поэтому Алекс упрямо и молчал о том, что она узнала заколку? Черт его знает, как Кошкин отреагирует на эту новость – а доставлять Лизе неприятности Алекс считал теперь уж для себя невозможным.
Глава 7. Кошкин
Покуда Алекс долго, мучительно, бог знает о чем думая, разглядывал фотокарточку с лицом молодой учительницы Марии Титовой, Кошкин споро заполнял полицейские бланки да изредка поднимал глаза на мать учительницы.
Ульяна Титова – высокая, худая, крепкая женщина лет пятидесяти, в черном по-крестьянски завязанном платке, в черной же давно выцветшей паневе и таком же шушпане, как называли обыкновенную кофту здесь, на Урале. Жилище ее было, прямо скажем, не богатым: хилый покосившийся домишко в поселки близ Верхне-Уктусского завода. В поселке имелась Преображенская церковь, а при церкви школа, где Ульяна и трудилась стряпухой да помощницей.
Женщина долго не смела коснуться заколки в форме жар-птицы, что Кошкин положил перед нею на стол. Но она узнала ее. Глядела – и по изрезанным морщинами щекам катилась горькая влага.
Догадалась, зачем явилась полиция, еще до того, как Кошкин заговорил.
– Нашли, значит… – без голоса, одними губами произнесла Ульяна.
К слезам потерпевших Кошкин за все свои годы службы привыкнуть так и не сумел: чувствовал неловкость и жгучий стыд почему-то. Будто в его силах было те слезы предотвратить…
– Машу убили, – кашлянув, ответил он. – Вероятно, это случилось в Шарташском лесу.
Женщина на те слова ничего не ответила – продолжала смотреть на заколку.
– Вам знакома заколка? – спросил тогда он.
Ульяна Титова так же беззвучно кивнула. Подождав еще немного, молвила:
– Машеньке ее подарили.
– Кто подарил? – тотчас насторожился Кошкин, и даже Алекс оторвал взгляд от фотокарточки.
– Не знаю… не знаю, кто подарил. Машенька в августе ушла да не вернулась. На Мученика Евсигния это было. А увидала я у нее впервые цацку в июле, к концу месяца. Спросила – а она ответила, что подарок, мол.
– И что ж – Маша не сказала, от кого подарок? – не поверил Кошкин.
Но Ульяна мотала головой, а на изрезанных щеках блестели уже новые слезы. Следующие слова дались ей совсем уж нелегко:
– Маша скрытничать стала в последнее время. Подруг-то у нее не было, она всем со мною делилась. А тут как подменили. Уходит чуть свет, возвращается затемно. Я уж в школе все пороги оббила, а мне отвечают, что не было сегодня Машеньки. А однажды… пришла тоже вот по темноте: я с нею заговорила – а от Маши… спиртным пахнуло… Вы только дурного про Машу не подумайте, Степан Егорыч. Машенька хорошей девочкой была. Чистой, тихой, слова дурного не скажет никогда. Я хлопот с нею не знала. А уж добрая до чего! Все кутят с улицы таскала. За учениц своих болела душой, то и дело к нам на обед звала. Школа-то бедная: что ни дите – сирота. Одна девочка у нас полгода, почитай, жила – с Машенькою в одной комнате.
Кошкин кивал, слушая каждое слово, да торопливо записывал. И все выжидал, когда Ульяна сделает паузу, дабы задать главный вопрос.
– Скажите, Ульяна Павловна… был ли у Маши жених? Или возлюбленный?
Вопрос этот обижал множество потерпевших – Кошкину он всегда давался нелегко. Но не задать было нельзя. Ежели верить сухой статистике криминальных происшествий (а ей Кошкин верил как никому), то мужа чаще всего убивала жена – жену муж, любовник любовницу и так далее… В книжках-то английских приключенческих разное пишут, но, ежели вдруг нашли где-то труп, то гораздо больше шансов, что учинил злодейство супруг или супруга, нежели таинственный грабитель.
Мужа у Маши Титовой, кажется, не было, но жених или любовник – вполне. Все на это указывало.
Однако мать Маши подобное отрицала.
– Нет-нет, что вы! Машенька бы мне сказала…
Кошкин с Алексом коротко переглянулись, и оба отметили, что в последнее утверждение Ульяна и сама-то не очень верит.
Кошкин решил покамест сей вопрос отложить.
– А подруги? – спросил он.
И снова ответ отрицательный, с тяжелым вздохом:
– Машенька тихой росла. Застенчивой, как ни от мира сего. Болела всегда много, ох как много… Глазки не видели совсем. Бывалоча в пяти шагах от нее стою – а она щурится да не может разобрать, кто это. Потом уж я в город ее свозила, к доктору, он очки Машеньке прописал носить, да капли капать. Получше стало. Маша ведь беленькая вся: доктор еще по-науке сказал, как то называется…
– Альбинизм? – подсказала Алекс.
– Оно, оно! – закивала Ульяна. – Доктор говорит, оттого и с глазками беда. А люди-то сами знаете, какие бывают. Машенька от их детишек всего-то тем отличалась, что волосики белые, да что на солнце стоять ей нельзя. А они уж как только не называли за то… И ведьмою, и смертью белой. И меня кляли по всякому, что еще в младенчестве от Машеньки не избавилась. А уж когда у соседки ребятенок слег – ох, что началось… Шагу ступить не давали ни мне, ни Маше. Говорили, сглазила она. Здоровье чужое украсть захотела.
Ульяна снова вздохнула, тяжело, глубоко. Смахнула со щек слезы и потуже затянула концы платка.
– Уехали мы оттуда вскорости. Родилась я в том селе да выросла, там родители мои похоронены, и муж, и дочка старшая – но уехали. Здесь вот обосновались. Здесь и к городу поближе, и мне работа нашлась. Люди нас приняли, слава Богу. Подруги, говорите?.. – с тоской вспомнила, наконец, Ульяна вопрос Кошкина. – Нет, не было у Машеньки подруг. Ребятенком-то она такого нагляделась от одногодок, что с тех пор и на молоко дула – сторонилась всех.
