Они свернули на Нижнюю Маунт-стрит. И едва прошли несколько шагов от угла, как с ними поздоровался толстый молодой человек в шелковом кашне.
– Слышали о результатах экзаменов? – спросил он. – Гриффин провалился, Хэлпин и О'Флинн выдержали по отделению гражданского ведомства. Мунен по индийскому ведомству прошел пятым. О'Шоннесси – четырнадцатым. Ирландцы, работающие у Кларка
[214], устроили им пирушку, и все ели кэрри.
Его бледное, отекшее лицо выражало добродушное злорадство, и, по мере того как он выкладывал новости, маленькие заплывшие жиром глазки как будто совсем исчезали, а тонкий свистящий голос становился еле слышен.
В ответ на вопрос Стивена глаза и голос его снова вынырнули из своих тайников.
– Да, Маккаллох и я, – сказал он. – Маккаллох выбрал чистую математику, а я – естественную историю. Там двадцать предметов в программе. Еще я выбрал ботанику. Вы ведь знаете – я теперь член полевого клуба.
Он величественно отступил на шаг, положил пухлую в шерстяной перчатке руку на грудь, откуда тотчас же вырвался сдавленный свистящий смех.
– В следующий раз, когда поедешь на поле, привези нам репы и лука, – мрачно сказал Стивен, – мы приготовим тушеное мясо.
Толстый студент снисходительно засмеялся и сказал:
– У нас очень почтенная публика в полевом клубе. Прошлую субботу мы, всемером, ездили в Гленмалюр.
– С женщинами, Донован?
[215] – спросил Линч.
Донован опять положил руку на грудь и сказал:
– Наша цель – приобретать знания.
И тут же быстро добавил:
– Я слышал, ты пишешь доклад по эстетике?
Стивен ответил неопределенно-отрицательным жестом.
– Гете и Лессинг много писали на эту тему, – сказал Донован. – Классическая школа и романтическая школа и все прочее. Меня очень заинтересовал «Лаокоон». Конечно, это идеалистично, чисто по-немецки и слишком уж глубоко...
[216]
Никто ему не ответил. Донован вежливо простился с ними.
– Ну, я удаляюсь, – сказал он мягко и благодушно. – У меня сильное подозрение, почти граничащее с уверенностью, что сестрица готовит сегодня блинчики к семейному обеду Донованов.
– До свидания, – сказал Стивен ему вдогонку, – не забудь про репу и лук.
Глядя ему вслед, Линч медленно, презрительно скривил губы, и лицо его стало похоже на дьявольскую маску.
– Подумать только, что это мерзопакостное, блинчикоядное дерьмо может хорошо устроиться, – наконец сказал он, – а я должен курить грошовые сигареты.
Они повернули к Меррион-сквер и некоторое время шли молча.
– Чтобы закончить то, что я говорил о красоте, – продолжал Стивен, – скажу, что наиболее благоприятные отношения чувственно постигаемого должны, таким образом, соответствовать необходимым фазам художественного восприятия. Найди их, и ты найдешь свойства абсолютной красоты. Фома Аквинский говорит: «Ad pulchritudinem tria requiruntur integritas, consonantia, claritas»
[217]. Я перевожу это так: «Три условия требуются для красоты: целостность, гармония, сияние». Соответствует ли это фазам восприятия? Тебе понятно?
– Конечно, – сказал Линч. – Если ты думаешь, что у меня мозги из дерьма, поди догони Донована, попроси его тебя послушать.
Стивен показал на корзинку, которую разносчик из мясной лавки, перевернув ее вверх дном, надел на голову.
– Посмотри на эту корзинку, – сказал он.
– Ну, вижу, – ответил Линч.
– Для того, чтобы увидеть эту корзинку, – сказал Стивен, – твое сознание прежде всего отделяет ее от остальной видимой вселенной, которая не есть корзина. Первая фаза восприятия – это линия, ограничивающая воспринимаемый объект. Эстетический образ дается нам в пространстве или во времени. То, что воспринимается слухом, дается во времени, то, что воспринимается зрением, – в пространстве. Но – временной или пространственный – эстетический образ прежде всего воспринимается отчетливо как самоограниченный и самодовлеющий на необъятном фоне пространства или времени, которые не суть он. Ты воспринимаешь его как единую вещь. Видишь как одно целое. Воспринимаешь его как целостность. Это и есть integritas.
– В самое яблочко, – смеясь сказал Линч. – Валяй дальше.
– Затем, – продолжал Стивен, – ты переходишь от одной точки к другой, следуя за очертаниями формы, и постигаешь предмет в равновесии частей, заключенных внутри его пределов. Ты чувствуешь ритм его строения. Другими словами, за синтезом непосредственного восприятия следует анализ постижения. Почувствовав вначале, что это нечто целостное, ты чувствуешь теперь, что это нечто. Ты воспринимаешь его как согласованное единство, сложное, делимое, отделяемое, состоящее из частей, как результат этих частей, их сумму, как нечто гармоничное. Это будет consonantia.
– В самое яблочко, – смеясь сказал Линч. – Объясни мне теперь про claritas, и за мной сигара.
– Значение этого слова не совсем ясно, – сказал Стивен. – Фома Аквинский употребляет термин, который мне кажется неточным. Долгое время он сбивал меня с толку. По его определению получалось, что он говорит об идеализме и символизме и что высшее свойство красоты – свет, исходящий из какого-то иного мира, в то время как реальность – всего лишь его тень, материя – всего лишь его символ. Я думал, что он разумеет под словом claritas художественное раскрытие и воплощение божественного замысла во всем, что claritas – это сила обобщения, придающая эстетическому образу всеобщее значение и заставляющая его сиять изнутри вовне. Но все это литературщина. Теперь я понимаю это так: сначала ты воспринял корзинку как нечто целостное, а затем, рассмотрев ее с точки зрения формы, познал как нечто – только таков допустимый с логической и эстетической точки зрения синтез. Ты видишь, что перед тобой именно этот предмет, а не какой-то другой. Сияние, о котором говорит Аквинский, в схоластике – quidditas – самость веща. Это высшее качество ощущается художником, когда впервые в его воображении зарождается эстетический образ. Шелли прекрасно сравнивал его с тлеющим углем: это миг, когда высшее качество красоты, светлое сияние эстетического образа, отчетливо познается сознанием, остановленным его целостностью и очарованным его гармонией; это сияющий немой стасис эстетического наслаждения, духовный момент, очень похожий на сердечное состояние, для которого итальянский физиолог Луиджи Гальвани
[218] нашел выражение не менее прекрасное, чем Шелли, – завороженность сердца.
