Темпл проворно отскочил в сторону.
– А вы знаете, что такое лимб? – закричал он. – Знаете, как называются у нас в Роскоммоне такие вещи?
– Кш!.. Пошел вон! – закричал Крэнли, хлопая в ладоши.
– Ни задница, ни локоть, – презрительно крикнул Темпл, – вот что такое ваше чистилище.
– Дай-ка мне сюда палку, – сказал Крэнли.
Он вырвал ясеневую трость из рук Стивена и ринулся вниз по лестнице, но Темпл, услышав, что за ним гонятся, помчался в сумерках, как ловкий и быстроногий зверь. Тяжелые сапоги Крэнли загромыхали по площадке и потом грузно простучали обратно, на каждом шагу разбрасывая щебень.
Шаги были злобные, и злобным, резким движением он сунул палку обратно в руки Стивена. Стивен почувствовал, что за этой злобой скрывается какая-то особая причина, но с притворной терпимостью он чуть тронул Крэнли за руку и спокойно сказал:
– Крэнли, я же тебе говорил, что мне надо с тобой посоветоваться. Идем.
Крэнли молча смотрел на него несколько секунд, потом спросил:
– Сейчас?
– Да, сейчас, – сказал Стивен. – Здесь не место для разговора. Ну идем же.
Они пересекли дворик. Мотив птичьего свиста из «Зигфрида» мягко прозвучал им вдогонку со ступенек колоннады. Крэнли обернулся, и Диксон, перестав свистеть, крикнул:
– Куда это вы, друзья? А как насчет нашей партии, Крэнли?
Они стали уговариваться, перекликаясь в тихом воздухе, насчет партии в бильярд в гостинице «Адельфи». Стивен пошел вперед один и, очутившись в тишине Килдер-стрит против гостиницы «Под кленом», остановился и снова стал терпеливо ждать. Название гостиницы, бесцветность полированного дерева, бесцветный фасад здания кольнули его, как учтиво-презрительный взгляд. Он сердито смотрел на мягко освещенный холл гостиницы, представляя себе, как там, в мирном покое, гладко течет жизнь ирландских аристократов. Они думают о повышениях по службе и армии, об управляющих поместьями; крестьяне низко кланяются им на деревенских дорогах; они знают названия разных французских блюд и отдают приказания слугам писклявым, крикливым голосом, но в их высокомерном тоне сквозит провинциальность.
Как растормошить их, как завладеть воображением их дочерей до того, как они понесут своих дворянчиков и вырастят потомство не менее жалкое, чем они сами. И в сгущающемся сумраке он чувствовал, как помыслы и надежды народа, к которому он принадлежал, мечутся, словно летучие мыши на темных деревенских проселках, под купами деревьев, над водой, над трясинами болот. Женщина ждала в дверях, когда Давин шел ночью по дороге. Она предложила ему кружку молока и позвала разделить с ней ложе, потому что у Давина кроткие глаза человека, умеющего хранить тайну. А вот его никогда не звали женские глаза.
Кто-то крепко схватил его под руку, и голос Крэнли сказал:
– Изыдем.
Они зашагали молча к югу. Потом Крэнли сказал:
– Этот проклятый идиот Темпл! Клянусь Богом, я когда-нибудь убью его.
Но в голосе его уже не было злобы. И Стивен спрашивал себя: не вспоминает ли он, как она поздоровалась с ним под колоннадой?
Они повернули налево и пошли дальше. Некоторое время оба шли все так же молча, потом Стивен сказал:
– Крэнли, у меня сегодня произошла неприятная ссора.
– С домашними? – спросил Крэнли.
– С матерью.
– Из-за религии?
– Да, – ответил Стивен.
– Сколько лет твоей матери? – помолчав, спросил Крэнли.
– Не старая еще, – ответил Стивен. – Она хочет, чтоб я причастился на пасху.
– А ты?
– Не стану.
– А собственно, почему?
– Не буду служить
[244], – ответил Стивен.
– Это уже было кем-то сказано раньше, – спокойно заметил Крэнли.
– Ну, а вот теперь я говорю, – вспылил Стивен.
– Полегче, голубчик. До чего же ты, черт возьми, возбудимый, – сказал Крэнли, прижимая локтем руку Стивена.
Он сказал это с нервным смешком и, дружелюбно заглядывая Стивену в лицо, повторил:
– Ты знаешь, что ты очень возбудимый?
– Конечно, знаю, – тоже смеясь, сказал Стивен.
Отчужденность, возникшая между ними, исчезла, и они вдруг снова почувствовали себя близкими друг другу.
– Ты веришь в пресуществление хлеба и вина в тело и кровь Христовы? – спросил Крэнли.
– Нет, – сказал Стивен.
– Не веришь, значит?
– И да и нет.
– Даже у многих верующих людей бывают сомнения, однако они или преодолевают их, или просто не считаются с ними, – сказал Крэнли. – Может, твои сомнения слишком сильны?
– Я не хочу их преодолевать, – возразил Стивен.
Крэнли, на минуту смутившись, вынул из кармана фигу и собирался уже сунуть ее в рот, но Стивен остановил его:
– Послушай, ты не сможешь продолжать со мной этот разговор с набитым ртом.
Крэнли осмотрел фигу при свете фонаря, под которым они остановились, понюхал, приложив к каждой ноздре по отдельности, откусил маленький кусочек, выплюнул его и наконец швырнул фигу в канаву.
– Иди от меня, проклятая, в огонь вечный, – провозгласил он ей вслед.
Он снова взял Стивена под руку.
– Ты не боишься услышать эти слова в день Страшного суда? – спросил он.
– А что предлагается мне взамен? – спросил Стивен. – Вечное блаженство в компании нашего декана?
– Не забудь, он попадет в рай.
– Еще бы, – сказал Стивен с горечью, – такой разумный, деловитый, невозмутимый, а главное, проницательный.
– Любопытно, – спокойно заметил Крэнли, – до чего ты насквозь пропитан религией, которую ты, по твоим словам, отрицаешь. Ну, а в колледже ты верил? Пари держу, что да.
– Да, – ответил Стивен.
– И был счастлив тогда? – мягко спросил Крэнли. – Счастливее, чем теперь?
– Иногда был счастлив, иногда – нет. Но тогда я был кем-то другим.
– Как это кем-то другим? Что это значит?
– Я хочу сказать, что я был не тот, какой я теперь, не тот, каким должен был стать.
– Не тот, какой теперь? Не тот, каким должен был стать? – повторил Крэнли. – Позволь задать тебе один вопрос. Ты любишь свою мать?
Стивен медленно покачал головой.
– Я не понимаю, что означают твои слова, – просто сказал он.
– Ты что, никогда никого не любил? – спросил Крэнли.
– Ты хочешь сказать – женщин?
