— У меня появились неотложные дела вечером, но я не хотела переносить свой визит к вам, — выпаливаю я, — поэтому я здесь, — я беру ее руку в свою. — Если честно, мам, мне не понравилось, как все закончилось вчера. Ты была так расстроена.
Она улыбается мне одной из тех великодушных улыбок, которые, как мне кажется, бережет только для меня. Только в этот раз у нее дрожат уголки губ, а глаза не излучают свой обычный свет.
Она берет меня под руку и ведет внутрь.
— Я чувствовала себя не очень хорошо. Все дело в менопаузе. Матушка Природа припасла столько дерьма для нас, женщин.
— Мама! — говорю я в шоке. Я никогда не слышала, чтобы она ругалась.
Она не извиняется.
— Ну а как бы ты назвала месячные и менопаузу? Как мне кажется, дерьмо — это самое подходящее слово.
Я была права, приняв решение приехать домой в папино отсутствие. Когда его нет рядом, она ведет себя иначе. Я вижу проблески той женщины, которой она, вероятно, была в молодости. Но я приехала не для милой беседы. Мама — слабое звено в загадке о моем прошлом, после долгих уговоров и в отсутствие папы именно она должна заговорить. Мне не нравится придумывать такие нечестные уловки, но разве у меня есть выбор?
В доме пахнет джином и полиролем. Мама — отличная хозяйка и, несомненно, употребляла любимый напиток во время уборки.
— Я принесу тебе стакан ананасового сока с дробленым льдом, — она судорожно улыбается. — Я знаю, ты любишь ананасовый.
Я хочу сказать ей, что уже не люблю, поскольку сейчас я употребляю только бутилированную воду, но молчу. Мне нужно, чтобы она почувствовала себя как можно комфортнее. К тому же сегодня я выпила только латте навынос из «Старбакса», так что любой напиток, чтобы промочить горло, будет с благодарностью принят.
Она идет на кухню, а я прохожу в гостиную. И сразу замечаю — что-то изменилось. В этом доме ничего не меняется, так что если это все-таки происходит, я сразу замечаю. Со стены исчезла фотография папы и двух других студентов-медиков, в шутку нацепивших хирургические маски, сделанная еще в молодости. Теперь там фото нашей семьи на отдыхе во Франции.
Мама застает меня за разглядыванием фотографии.
— Прекрасное фото, мам.
— А, вот это. Да, хорошее фото, правда ведь? Оно было сделано… — она смотрит на рамку, — в 2001 году. Рядом с Бордо. Мы снимали дом неподалеку. Помню, тебе понравилось.
Мама, должно быть, хранит это воспоминание как сокровище, так почему же ее рука, обхватившая стакан, дрожит? Сейчас она выглядит как пастушья собака, потерявшая своего пастуха, которым в данной ситуации метафорически является мой отец, так как берет на себя инициативу при ответе на любой мой вопрос о прошлом.
Мама поспешно передает мне напиток, не встречаясь со мной взглядом.
— Пойду позвоню твоему отцу. Может, у него получится приехать прямо сейчас.
— Ничего страшного. Ему необязательно быть здесь. Я же могу повидаться с мамой наедине, это не противозаконно.
Она выглядит взволнованной, теребит волосы руками.
— Но я знаю, что твой отец с нетерпением ждет встречи с тобой. Он расстроится.
— Ну, можешь сказать ему, что со мной все в порядке, когда он приедет.
Я сажусь на диван, вынуждая ее сесть в кресло напротив. Она зажимает руки между колен, из-за чего ее поза напоминает картину средневековой пытки.
По дороге к родителям я прикидывала, не стоит ли заманить маму в ловушку, внушив ей ложное чувство безопасности болтовней о мелочах, а затем, когда она не будет этого ожидать, броситься в атаку. Но теперь, когда я здесь, я не собираюсь играть в эти игры.
— Так это 2001 год? Значит, три года спустя после несчастного случая на ферме?
Она протягивает руку за недопитым джин-тоником на кофейном столике.
— Верно, дорогая. Мы сняли небольшой домик недалеко от пляжа, я помню…
Но я обрываю ее:
— Меня не интересует Франция, мама. Вообще. Я просто хочу узнать, что случилось на моем пятом дне рождения на ферме.
Ее пальцы плотно сжимают стакан, голос звучит тихо:
— Ты знаешь, что случилось. С тобой приключился несчастный случай. Это было ужасно, но, слава богу, тебе стало лучше, вот и все, что имеет значение.
Я ожидаю, что она будет избегать прямого взгляда мне в глаза, но она не избегает. Смотрит на меня решительно и неотрывно. Что бы тогда ни случилось, она хочет придерживаться их с папой истории и затонуть вместе с кораблем, если будет необходимо. В каком-то смысле я восхищаюсь ее решительностью. Но со мной это не сработает.
— Раз уж ты сама не стесняешься жестких выражений, давай не будем гнать пургу? Не было никакого несчастного случая на ферме, — я становлюсь напористой. — Почему бы тебе не рассказать мне, что на самом деле произошло? Почему мне нельзя знать?
Мама проглатывает остаток напитка и аккуратно опускает стакан.
— Мы проходили это тысячу раз, Лиза. Я не знаю, почему ты нам не веришь, — в ее дальнейших словах слышен не только гнев, но и страх. — Зачем ты так себя мучаешь? Зачем ты мучаешь всех нас? Ты хоть понимаешь, какую боль это причиняет всем нам?
Я тоже опускаю бокал и сползаю на краешек дивана.
— Потому что это неправда, вот почему.
— Ты знаешь, каково мне было, когда нам позвонили из больницы и сказали, что тебе промывают желудок? — ее голос не дрожит, он звучит уверенно. — Я почувствовала себя так, как будто умираю. И когда я увидела тебя на той кровати, меня словно ударили в грудь ножом и попытались вырезать сердце.
Она зажмуривает глаза от сильной боли. Это первый раз, когда она по-настоящему говорит со мной о том, что случилось. По-настоящему. Раньше было только «Как дела?», «Ты хорошо ешь?», «Давай я тебя обниму». Она молчала о том, что почувствовала после моего поступка.
В этот момент я все понимаю. Из всей нашей семьи мама всегда была тем человеком, который тщательно скрывает свои чувства, как бы говоря: матери поступают так. Матери сплачивают семью, они не могут позволить себе расклеиться. Они настоящий костяк семьи.
— Разве ты не понимаешь? — восклицаю я. — Мы семья, которая разговаривает, ест, любит, но никогда не обсуждает то, что чувствует. Никогда…
— Ты хочешь сказать, что твоя передозировка — это наша вина? — вот теперь ее голос звучит так, как будто кто-то вырезает ей сердце.
— Нет, — я делаю вдох. Успокаиваюсь. Открываю рот и закрываю его снова. Это так трудно произнести. Я говорю не с доктором Уилсоном или Алексом, а с мамой. С женщиной, которая обнимала меня на протяжении всех тех лет, когда я с воплями просыпалась от кошмаров и бодрствовала во сне в этом доме. С той, которая массировала мои шрамы, когда рубцовая ткань становилась плотной. Она заслуживает откровенности и правдивости, но не такой, которая может глубоко ее ранить. Я не хочу, чтобы моя мама сломалась.
