– Так что, в четверг? – спрашивает Джейс. – Встретимся после занятий?
Лили остается только кивнуть. Почему она снова думает про маму? И про Хэла? Она ведь на своем месте и должна быть доброй и милой… Но тут в соседней комнате выключают музыку, мамы одна за другой забирают детей, те начинают капризничать и хулиганить. За окнами стемнело. Кайла окликает ее:
– Придешь на следующей неделе? В то же время.
Лили достает телефон, чтобы проверить, нет ли планов, но Кайла уже отвлеклась и отвернулась, доставая куртки. Лили кладет телефон обратно в сумку и вскоре уже ковыляет с девочками по лестнице, вместе с остальными, и выходит на улицу. Настроение приподнятое, все прощаются и расходятся по домам. Лили старательно отгоняет подступающую грусть, которая словно плещется у ног, и показывает дочкам, какие красивые смоковницы в свете фонарей. Однако девочки поглощены предстоящими событиями – когда им сошьют платья, можно ли дома посмотреть мультики или только книжку почитать, а если книжку, то обязательно про Эсфирь! Лили вяло пытается заинтересовать их «Принцессой в бумажном пакете» или своей любимой книжкой про быка Фердинанда (как смело он принимает свою непохожесть на других быков!), но сдается, говорит: «Ладно, хорошо» – и остаток пути слушает, как болтают девочки, думает об Адаме, об ужине и о том, какое белье надеть.
Сузы. Смотрины
Их зовут, когда Эсфирь в купальне. Процессия, говорят ей, выход перед царем – и тут же, словно выдернули нитку из шва, из головы вылетает, сколько дней они здесь. Сто двадцать? Какая теперь разница. Ее вытирают и заталкивают в комнату, где наносят масла. Сегодня царь выберет царицу (уж точно не Эсфирь), а завтра она отсюда выберется. Бараз целиком в ее власти, так она его распалила. Возбуждение разрастается в нем, как жар. Эсфирь уверена – он сделает что угодно, если она предложит ему, что он хочет.
Хочет ли она? Да, и собственное желание ей отвратительно. Только Надаву не нужно знать. Для этого есть такая простая хитрость, что и хитростью не назовешь.
Эсфирь тоже насмотрелась всякого. Как корнями, ночные покои обрастают все новыми коридорами. Эсфирь ходит уже знакомым путем, но то и дело натыкается на очередной проход неизвестно куда. Видела дальний зал с крюками и веревками, где девушек подвешивали и пороли, и другие залы с клетками, в которых девушек – порой тех же самых – запирали и тыкали в них палками. И в том и в другом были окошки для подглядывания; проходя мимо, можно было остановиться и посмотреть. Эсфирь останавливалась и смотрела. Зрелище, если честно, завораживало. Иногда вместе с девушкой в клетку залезал евнух. А иногда оставался и смотрел на представление, которое та устраивала. Эсфирь, знавшая только поцелуи, удивлена, с каким почтением все устроено. Похоже, девушки приходят по своей воле: без оков и с высоко поднятой головой. Наверное, их потом вознаграждают или они рассчитывают на это, а может, им просто скучно. Они, как птички, грациозно впархивают в клетку. Трепещут, извиваются, иногда бьются, как рыбы, а потом вдруг превращаются в тигриц – рычат и царапают прутья решетки.
По ногам Эсфири разливается тепло – нет ни отвращения, ни стыда, которых она ждала. Эсфирь вспоминает, как мама ускоряла шаг и сильно тянула ее за руку, когда они проходили мимо женщин, что стояли возле базара. Эсфирь тогда казалось, что эти женщины совсем из другого теста, чем они с матерью, другой вид живых существ – как стервятники или шакалы. Теперь Эсфирь думает, что граница между ними невелика, если есть вообще. Уединяясь в бельевой комнате с Баразом, Эсфирь обнажает груди и ласкает себя между ног с поразительной легкостью, спокойно и отстраненно. Как будто ее душа покидает тело и смотрит со стороны. Ждет, пока евнух не издаст стон, как ждут, когда закипит вода в чайнике. И евнух становится для нее чем-то вроде предмета обихода, принадлежащего ей, как тот самый чайник. Он повинуется и не прикасается к ней, а недавно принес дары: отрез шелка, веер из павлиньих перьев и костяное ожерелье. Внутри у Эсфири все оборвалось: крошечные косточки, отполированные до белизны – работа матери Надава! Эсфири пришлось прижать руки к бедрам, чтобы избежать соблазна потянуться к ожерелью.
К подаркам от Бараза она так и не притронулась.
Зато рассказала ему, откуда она, и начала выпытывать, что ему известно. По его словам, поселение продолжают разорять и теперь у налетов есть название. «Царская чистка». Нанимают все больше мужчин, жестоких. Разрушают костровища, жгут шатры и инструменты. Бьют глиняную посуду, сделанную на продажу.
– Они собираются уходить? – спрашивает Эсфирь каждый раз, только Бараз закончит перечислять бесчинства мародеров. И каждый раз он отвечает: нет. Неужели они поверили обещаниям Мардука, что Эсфирь их спасет? Почему не уходят? Даже тетя, Иц и Надав – они ни за что не бросили бы ее, но разве не понимают, что надежды нет?
В глубине души Эсфирь хочет, чтобы так и было. Ей хочется, чтобы они остались. «Дождитесь меня!» – хотела бы она сказать, но понимает, что им нужно бежать и спасаться.
В толчее гардеробной она надевает тетино платье. Остальные девушки смеются и зовут евнухов (Бараза среди них нет), чтобы те отобрали у нее этот наряд. Эсфирь, нагишом, ждет любое другое платье, стараясь не обращать внимания на бои, которые идут вокруг за пудры, гребни и очередь в процессии. Все словно обезумели. Запахи бальзамов, масел, киновари смешались в невыносимую вонь. Эсфирь дышит ртом и ищет глазами Лару. И где же Бараз? Евнухи возвращаются и приносят ей наряд из белого шелка. Подпоясывают золотистым ремешком и суют в руку гребень. Волосы у Эсфири уже ниже плеч, густая грива цвета воронова крыла отросла за несколько месяцев, после той стрижки. Она перехватывает волосы полоской из кожи и оставляет гребень на столике. Все кругом завалено расческами, красками, пузырьками, и где-то, наверное, лежит гранатовая паста, которую она принесла с собой в самый первый день. Краски для глаз и губ хватит, чтобы разрисовывать их всех с ног до головы каждый день до конца жизни. К счастью, Мона и евнухи слишком заняты, они не замечают Эсфирь, а значит, не заставят мазаться. Она идет к царю без краски на лице.
* * *
Незнакомый зал. Роскошный, весь в золоте и очень холодный – Эсфирь будет помнить его таким, хотя станет бывать в нем постоянно и узнает, что он совсем другой. Девушки идут гуськом. Эсфирь так и не увидела Лару и беспокоится. Где она? За что-то наказана? Евнух предал ее и разболтал про чай для роста волос? Или Мона заперла в последний момент, не желая оскорблять взор царя волосатостью Лары, которую он все равно обнаружит, если не сразу, то через несколько часов? Эсфирь идет где-то в середине (самое неудачное место, по мнению девушек) и, обернувшись, видит только сирийку позади, накрашенную так густо, что ее лицо приобрело землистый оттенок. Внезапная боль в бедре – это Мона ткнула ее своими знаменитыми раздвоенными ногтями, чтобы не вертелась. Эсфирь смотрит вперед. В зале, кажется, есть только подиум, а на нем – только два трона. Троны причудливо украшены золочеными кисточками и кожей, с узкими резными ножками в виде кошачьих лап. И какие-то маленькие, словно детские.
