«У тебя нет права завидовать», – сказала мама.
Что же тогда ей остается?
И эта проблема, без сомнения, самая серьезная и заслоняет собой остальные. Чем Лили заниматься в жизни? Кроме как быть матерью. И дочерью. И спать с собственным мужем, фантазируя о его друге и коллеге. И пытаться спасти Рут. Ведь Лили есть кого спасать. Ей дано предназначение, хоть и в стиле двадцать первого века, в американской, эгоцентричной версии. Но у Лили, в отличие от Эсфири, ничего не вышло. Теперь, когда не стало Рут, кто будет подталкивать Лили? Побуждать ее стремиться к большему, чем полупрофессиональная лажа со стиркой (которая сейчас кажется такой же жалкой, как и то, что Лили прячет сама от себя книжные рецензии из «Нью-Йорк таймс»: противоположные части спектра). Наплевать или не наплевать? Да и спектр-то жалок. Словно суть Лили (если представить, что ее очистили от шелухи, обнажив нутро) сводится к статье о том, нужно ли женщине стремиться все в жизни успеть. Сложности у Лили не с тем, работать ей или нет. Она точно вернется к работе. Может, освоит другую профессию, но будет работать хотя бы потому, что рано или поздно потребуется второй источник дохода (и они смогут его себе позволить, когда Джун пойдет в школу). Сложность в другом: кем же ей быть?
Лили делает глоток виски и морщится. Почему она вообще его пьет? Никогда не любила виски. Просто заказала то же, что и братья. Она отодвигает свой стаканчик, отдает Яну и машет бармену.
– Помните, что мама чаще всего пила, когда мы были маленькие?
– Бурбон со льдом, – отвечает Ян.
Лили заказывает бурбон. Проходит шесть часов, потом семь. Они смотрят, как на узкой улочке за окном гаснет последний луч света. Ян ложится на барную стойку щекой, а Лайонел говорит Лили:
– Ты молодец.
– Ты о чем?
– Про маму. Вся эта… в общем, все.
– Спасибо.
– А тебе не хотелось… хоть раз, ну, просто позвонить врачам, и?..
– Я звонила врачам. И часто.
– Я имел в виду…
– Подожди-ка. Это что, комплимент такой сомнительный? – Голова Лили тяжелеет. Она, наверное, пьяна. – Обвиняешь меня, мол, я не видела, что происходит?
– Нет!
– Произошло то, что абсолютно нормально для больных немелкоклеточным раком легких. Химиотерапия ослабляет иммунную систему, потом в организм попадает инфекция, сепсис…
– Лили! Да я не то хотел сказать, клянусь. Я к тому, что… не знаю… Будь я на твоем месте, не знаю, смог бы я…
Ян прерывает Лайонела, звякнув своим стаканчиком о его стаканчик, потом поднимается со стойки и так же звякает стаканчиком о стаканчик Лили. Дзынь. Дзынь.
– Это он так тебе спасибо говорит, – объясняет Ян.
У Лили звенит в ушах. Братья молча смотрят на нее. Много лет Лили видела в них только увеличенные копии мальчиков, которыми они были раньше: Лайонел – прирожденный лидер, неравнодушный к деньгам и внимательный; Ян – спортсмен и «миротворец», на все готов, чтобы избежать конфликта. Казалось, что и они думают о ней так же: умная девчонка, но незадачливая, слишком чувствительная и вечно в сомнениях. Однако Лайонел часто тревожится, даже боится, а Ян, если хоть на минутку вспомнить его биографию, далеко не всегда и не со всеми соглашался.
Лили чокается с братьями. «Теперь это моя забота, – думает она. Будь собой, Лили, и будь верна себе».
Через минуту один стаканчик опрокинется и упадет со стойки, потом эти трое выйдут на улицу, сядут в такси и разъедутся в разные стороны, но сейчас они с братьями чокаются (дзынь, дзынь!) и кивают головами в такт.
Сузы. Вниз
Птица совершенна и распознаёт ароматы сумаха, кардамона и кунжута. Когда Эсфирь выпускает ее во внутреннем дворе, птица тут же улетает и скрывается за стеной. Эсфирь верит ей, как верит самой себе. Птица и есть в каком-то смысле ее частичка. Она отыщет мать Надава и заговорит с ней голосом Эсфири. Стража следит за царицей, но не больше, чем обычно; вопросов они не задают. Когда птица благополучно скрывается за стеной, Эсфирь ликует так сильно, что готова лечь на камни и петь. Как будто выпустила птицу из собственной груди.
Той же ночью она находит у себя на подушке птичьи косточки, выскобленные до белизны. Она знает их как свои пять пальцев, знает, что они принадлежат той самой птице, а не какой-нибудь другой. Рядом с ними лежит миниатюрный скипетр – приглашение на пир в царских покоях.
Неудивительно, что следующим вечером на пиру советник сидит с ней рядом. Он сразу переходит к делу. «Пряности в лагере давным-давно запрещены, – говорит советник вместо приветствия, помешивая пальцем вино в бокале. – У твоей несчастной птички не было ни единого шанса».
Эсфирь не отрывает взгляда от тарелки, избегая смотреть на переливающиеся одежды советника и его жуткую беззубую улыбку.
– А евнух твой? Трус. Слабак. Всегда таким был. Впрочем, ты ведь это знала. – Советник произносит слова медленно, как будто говорит с ребенком. – Он к поселению и подойти-то не посмел, что он там мог понять.
Эсфирь представляет, как душит советника его же золоченым воротником. Может, и получилось бы, если снова обратиться великаншей. Но вряд ли у нее когда-нибудь снова хватит сил. А если и получится, не навредит ли это Дарию, если он увидит ее в таком обличии? А ребенок у нее внутри, что будет с ним? И все же она почти физически чувствует, как ее гигантские руки сжимают шею советника. Ясно видит, какого цвета станет его кожа: ярко-красной, прямо как запрещенный им сумах.
Эсфирь поднимает взгляд.
– Как вы ее поймали?
– Ваше величество, неужели вы и впрямь думали, что они вас послушают? Вы настолько тщеславны? Даже теперь? – В уголках рта у него блестит слюна. – Вы ведь знаете, что они тоже трусливы. Как и вы с попытками обмануть судьбу. Вашу, их. Одна только птичка и была смелой. Видели бы вы, как она слетела прямо ко мне в протянутую руку с пряностями. Ах, как благоухала моя кожа!
Рука ложится на бедро Эсфири. На мгновение задерживается там, потом пальцы начинают двигаться, раздвигая края одежды. Царь встает, чтобы сказать речь, и советник поворачивает голову в его сторону, но пальцы остаются, где были, и идут дальше. Эсфирь сильно сжимает ноги, глядя, как дергается рот у царя. Он садится на место, и советник смелеет. Смотрит на Эсфирь, обращаясь к ней, пальцы с силой ввинчиваются между ее бедер, пока второй рукой он подносит ко рту кусок мяса.
– Я свернул ей шею, – говорит советник. – Это очень просто. Не сложней, собственно, чем казнить царицу.
И наклоняется ближе.
– Кстати, царь очень жалеет о той казни. Сама знаешь, не дура. Ему никто не нужен, кроме Вашти.
Знала ли Эсфирь об этом? Она не может понять. Да и какая теперь разница. Она сжимает ноги сильнее, пытаясь заставить советника убрать руку, но держать напряженной одну часть тела очень сложно, особенно когда другие части (например, лицо) должны изображать непринужденность и веселье. Вообще-то, как выясняет Эсфирь, это практически невозможно. И лицо держать важнее – его выражение или защищает, или выдает с головой. Пальцы советника достигают цели.
