Эсфирь поднимается на колени. Дарий на месте, светильник в руках Бараза выхватывает из темноты розовые щеки сына. Она успокаивается. Шепот:
– Пойдемте.
– Ты где был? – Эсфирь не видела его много недель.
– Я покажу.
– Ты не сказал мне про пряности, – говорит она.
– Ш-ш-ш.
– Почему я должна идти с тобой? Ты же сказал, что разговаривал…
– С ними – ни разу. Я не говорил, что разговаривал с ними напрямую.
– Птицу…
– Знаю. – Бараз сглатывает, адамово яблоко перекатывается, напоминая Эсфири, что он мужчина и в то же время больше чем мужчина. – Пожалуйста. Нужно, чтобы вы пошли со мной, не говорите ничего.
– Я не могу оставить Дария.
– Он заплачет.
– Без него не пойду.
Перед тем как открыть дверь наружу, Бараз гасит огонь в светильнике. Они идут в темноте. Эсфирь несет Дария, пока Бараз, почувствовав, что ей тяжело, не берет мальчика на руки. Эсфирь босая, как велел Бараз; ступни шуршат о камни. Они идут коридорами и переходами так долго, что Эсфирь, запутавшись в поворотах, берется за краешек накидки Бараза.
Когда останавливаются, Эсфирь прикасается к ближайшей стене. Гладкая и твердая – не дверь. Бараз копошится на полу у ее ног. Эсфирь опускается на колени, ступни сына щекочут ей шею. Она понимает, что Дарий укрыт в пространстве между коленями и грудью Бараза. Поток воздуха, Бараз берет ее за руку и показывает путь вниз. В стене перекладины. Ей приходится откинуться назад, чтобы не задевать их животом. Бараз все еще наверху, она слышит почти беззвучное движение, он устанавливает что-то на место. Эсфирь ждет внизу, ноги на влажном песке, дрожат от усталости. Подступают слезы. Внезапная мысль: они, должно быть, в костяной комнате. Бараз без слов догадался и привел ее. Но в костяную комнату не нужно было спускаться.
Вспыхивает огонь. Они не в костяной комнате, а в пустом подвале с низким потолком. Проем в стене, возле него в ожидании стоят три других евнуха. Эсфирь видит тоннель.
Бараз говорит тихо:
– Он не для вас.
Сердце в груди у Эсфири начинает ныть.
– Так вот чем ты был занят, – говорит она, догадавшись, – пока я рожала Дария.
Бараз кивает.
– Каждую свободную минуту.
Внезапно дикий страх охватывает Эсфирь. Они придумали какую-то хитрость ради Дария! Она не понимает, какую именно. Но ведь когда Бараз ее разбудил, он не хотел брать Дария с собой? Или специально так себя вел? Они хотят отправить его через этот тоннель, ее мальчика, а он только выучился ходить. Но когда Эсфирь тянется к сыну, Бараз отдает Дария и улыбается. Видела ли она эту улыбку раньше? Потом Бараз встряхивает светильник, чтобы огонь разгорелся сильнее и осветил зал, который явно больше, чем ей сперва показалось. Бараз отступает назад, и зал продолжает расти. На несколько секунд Эсфирь успевает поверить, что подвал бесконечен и свету никогда не достичь стен. «Нам только и нужно, что идти, – думает она. – Пока не придем в лагерь».
Бараз останавливается. В дальнем углу зала стоит кровать. И ковер. Высокий ящик. Рядом стул. На нем сидит женщина. Она старше Эсфири, правда, сложно сказать насколько. Лицо моложавое, но кожа уже не так упруга – как будто сморщилась от долгого пребывания в подземелье. Она сидит неподвижно, как сидят молодые люди, когда им страшно, или старики, когда им больно. Отрешенный взгляд женщины устремлен куда-то в центр зала. Дарий сжимает руку Эсфири, и она сжимает его руку в ответ. Жива ли женщина перед ними? В темноте не видно, вдруг у нее на шее веревка, которая тянется с потолка?
– Будь это моя жизнь, – произносит Бараз, – я бы…
Женщина поворачивается. Ее глаза наполняются светом. Зеленые глаза на смуглом лице, в обрамлении черных волос, которые не спадают вниз, как у Эсфири, а вздымаются вверх, наподобие короны. Они совсем не похожи. Но Эсфирь видит сходство между ними. Женщина красива, как красива Эсфирь, непреходящей, вечной красотой. Она – царица.
Часть третья. Преображение
Бруклин. Дурное влияние
После того как церемония прощания заканчивается, к Лили и братьям подходят люди, чтобы пожать им руки. Некоторые крепко обнимают их, не заботясь о том, знают ли дети Рут, кто они такие. Среди пришедших много незнакомых, больше, чем они ожидали. Люди из Глостера, которых ни Лили, ни братья не помнят. Женщины из Кембриджа. Лили знает нескольких маминых друзей из Нью-Йорка, особенно тех, с кем мама ходила в синагогу на Гарфилд-плейс, где и устроили церемонию. Как минимум дюжину других жителей Бруклина, которые пришли сегодня, Лили никогда не встречала. Зал для собраний оформлен так, что одновременно удивляет и трогает Лили: на столах не клеенка (как раньше, когда Рут притаскивала Лили сюда на разные мероприятия), а приличные белые скатерти. Не готовая еда из супермаркета, а тарелки с фруктами и сыром, принесенные группой женщин. Видно, что здесь знали и любили Рут – есть даже финики и инжир. Хорошее вино, две высокие вазы с пышными букетами.
Лили плакала, когда Ян произносил прощальную речь на похоронах. Сама она отказалась: не была уверена, что сможет обойтись без слез. Впрочем, здесь горе ощущается не так остро, скорее, как легкое оцепенение от бесконечных рукопожатий и соболезнований. В углу разговаривают подруги Лили – она давно с ними не виделась, и все же они пришли, чтобы крепко обнять Лили и выразить сочувствие. Боковым зрением она видит, как Рози и Джун играют в «прятки от скорбящих» со своими двоюродными братьями и сестрами, а жена Лайонела и Адам пытаются их угомонить. Сегодня утром, когда Адам одевал девочек, Лили услышала крики и, войдя к ним, обнаружила Джун плачущей: «Ты сказала, что она здесь!» Рози в ответ кричала: «Я говорила – ее дух здесь!» Адам махнул Лили рукой («Иди, я разберусь»). Но она не могла не дождаться продолжения. «Что еще за дух?!» – закричала Джун. «Значит, мертвая! Нет ее больше!» Джун прекратила стаскивать рубашку, которую Адам только что на нее надел: «А лицо у нее есть?» – «Нет». – «А она может разговаривать?» – «Нет». – «А навещать нас?» – «Нет».
Джун залилась слезами. А теперь вот радостно скачет среди взрослых в темном, которые, наверное, кажутся ей чем-то вроде деревьев. Больше всего на свете Лили хочется пройти три квартала до дома, прилечь с Джун, как они лежали тогда на кровати у Рут, и смотреть, как дочь спит, задрав нос и открыв рот.
Примерно через час после начала они с Лайонелом и Яном стоят в углу, предоставленные сами себе.
– Антракт, – сообщает Лайонел. – Для тихой скорби.
Молча пьют воду, которую им принес кто-то, точно знающий, что именно сейчас тихо скорбящие ужасно хотят пить. Потом наливают еще воды. Стоят и пьют, пока Лайонел не говорит:
– О господи.
Проходит несколько секунд. Потом Ян вторит ему:
– О господи, это что?..
