— Имеешь основания, — кивнул он. — Я тебя понимаю.
— Я должна извиниться перед тобой за мои слова в последний раз. Теперь я знаю, в смерти Макса ты не виноват.
Никита пожал плечами:
— Моя невиновность, прямо скажем, в глаза не бросается. Так что я не обиделся. Понятно было, почему ты всё это мне наговорила. Но ты разобралась, это главное.
Мы доехали до Троицкой площади. Никита не стал вставать в очередь с самыми нетерпеливыми автомобилистами, ожидающими сведения моста. Он свернул и припарковал машину в узком кармане вдоль сквера.
— Пускай ломятся, мы успеем, — проговорил он, выключая двигатель. — Пока воздухом подышим. Давно я белой ночью не гулял у Невы. А ты?
— Да.
— Что «да»?
— Тоже. Давно не гуляла. Не помню уже, когда.
— Ну вот, будет случай.
Случай этот был мне совершенно ни к чему. Но раз уж и правда он подвернулся, пройтись по воздуху не помешало бы.
Мы вышли из машины и побрели к Неве. И Троицкий, и Литейный, и Биржевой были ещё разведены. Идеальный вид.
По небу быстро двигались небольшие и лёгкие облака. Мы стояли у парапета, смотрели на изящно подсвеченный Троицкий мост, на кружевные силуэты фонарей на светлом июньском небе. А вот погода была совсем не летняя. Никита поднял воротник своего короткого шерстяного пальто и глубоко сунул руки в карманы. Мне же поднимать было нечего, и я просто ёжилась на ветру.
— Замёрзла? — буркнул Никита, бросив на меня взгляд. — Надень мой бушлат…
Он хотел расстегнуться, но я возмутилась:
— Ещё чего?!
— Ну, хоть просто прислонись ко мне, теплее будет.
— Только без рук, пожалуйста!
Он сокрушённо покачал головой:
— Не бойся ты меня, не укушу. Странная ты.
— На себя посмотри! Куда уж страннее: то сноб, хам, враль, ворюга, а то добряк, сама отзывчивость, любезность и Чип с Дейлом в одном флаконе…
— Да, я тоже не подарок, но я работаю над собой! — рассмеялся Никита, но потом сказал серьёзно. — На самом деле я совсем не добрый. И я люблю быть один, а необходимость общаться выводит из себя. Характер не купишь, какой достался, с тем и мучаюсь. Сейчас я могу немного расслабиться, пока сам по себе, без подселенца. Когда с Райдой, тогда всё иначе. У нас с ним слишком разные темпераменты. Да и вообще много всяких разногласий… Короче говоря, обижаться на меня бесполезно. Просто я вот такой.
— Понятно. А я… я вот такая.
— Ты на самом деле-то молодец, — задумчиво проговорил он, глядя в сторону. — Отлично держишься. Тебе сейчас очень трудно, а в случае с Вероникой не растерялась…
— Если бы я терялась в таких случаях, меня в подвале у Эрика давно бы уже задрали.
— Как Айболит решился допускать тебя до всего этого?
— Он же меня знает. Знает, что справлюсь, потому что я с детства с этим знакома. И я такая же, как мама. Мой отец, когда заболел, уже взрослым, очень мучился, всегда плохо переносил кокон. Мама ухаживала за ним и ничего не боялась. Я такая же.
Никита сосредоточенно почесал нос. Видимо, смутился.
— Как он теперь? Привык?
— Кто? — не поняла я.
— Твой отец. Со временем привыкаешь, и становится вполне терпимо. Людям в возрасте тяжелее, конечно, но с годами можно научиться с этим жить.
— Отец погиб, давно уже.
Никита облизнул губы и покачал головой:
— Не выдержал?
— В смысле?
— Взрослые… — нехотя протянул Никита. — Ну, те, к кому это приходит поздно, часто не выдерживают. Статистика плохая. Суицидов много…
— А, ясно, — отозвалась я. — Нет. Это случилось, когда всё ещё только раскручивалось, никто ничего не понимал, и все боялись. Отца толпа разъярённая растерзала. Мама его защитить пыталась, так её тоже. С тех пор я с Эриком.
Он вдруг положил руки мне на плечи. Надо же, проняло как.
— Вот что ты руки тянешь? — поморщилась я и передёрнула плечами.
— Да ничего. Приободрить хотел, — промямлил Никита, отпуская меня.
— По-другому как-нибудь приободри.
— Давай пройдёмся туда-сюда, пока время есть, по сторонам посмотрим. Красиво же!
Я не стала возражать, хотя красота меня как-то не особо трогала. Да, у неба краски необычные, нежные, загадочные. Да, мосты, дворцы, Петропавловка, и это величие, и белая ночь… Ну, есть это всё. И я его вижу. Только оно никак меня не касается. Это всё не для меня теперь.
— Ты Питер какой больше любишь, дневной или ночной?
Вопрос Никиты был совсем не сложным.
— Ночной, конечно. Ночью, когда в рейд едешь кикимору вылавливать, проще намного, когда прохожие не мешают и машин мало.
Никита остановился и повернулся ко мне:
— Ты что, совсем не можешь от этого отвлечься? Пора бы уже.
— Как я от своей жизни отвлечься могу?! — возмутилась я, но вдруг как воды ледяной в лицо плеснули. Я поняла, что он прав. Ну, о чём я?.. Какие рейды? У меня больше не будет рейдов. И думать надо уже о том, чтобы это меня никому не пришлось вылавливать ни днём, ни ночью… Просто забиться в щель и не высовываться.
— Ты что, Лада? Я что-то не то сказал? Ну, прости, видимо, не подумал хорошенько.
— Нет, ты прав. Всё закончилось. И думать теперь надо о другом… — я повернулась к нему и, как можно бодрее, спросила. — Ну, а ты? Тебе какой Питер больше нравится?
— Тоже ночной, — усмехнулся он. — Хотя с моей крыши вид лучше всего на закате. А ночной Питер — это настоящий город, как он есть. Он совсем другой, когда обезлюдевший. Мне днём иногда кажется, что город смотрит со страхом на эти мельтешащие по его телу потоки людей и машин и в оцепенении ждёт, когда же, наконец, стемнеет, и людишки расползутся по домам, и можно будет расправить плечи и проветрить затоптанные и заплёванные улицы.
— Да уж, любишь ты людей… — протянула я.
— За что их любить-то? — вздохнул он.
— Да не за что, это верно. Но… — я пожала плечами. — Пусть человек даже гаденький совсем, и любить его не за что, но, если ему плохо, мне его жалко. Я же знаю, как это бывает, когда плохо.
— У тебя эмпатия зашкаливает. Это хорошо… но хорошо не всегда. Трудно тебе живётся.
— Мне нормально, — уверенно возразила я. — Ничего трудного.
И опять ледяной поток в лицо. Нормально мне, как же. Особенно сейчас. И ничего труднее этого невозможно придумать.
Пока я торопливо вытирала глаза, Никита стоял, чуть отвернувшись и тактично глазея на мост, который как раз начали сводить.
— Слушай, Никита, а можно бестактный вопрос?
