Он удивлённо поднял бровь:
— Ну, попробуй.
— А на что ты живёшь, я не пойму? Богатые кикиморы — это ж такая редкость! У нас ведь как выходит: заболел, стал изгоем, всего лишился и сгинул. Кикиморы обычно бедны, а многие и вовсе бомжуют. А у тебя такая классная квартира. Одеваешься ты вроде просто, но шмотки все дорогие. Не голодаешь уж точно, и кофе у тебя не абы какой, а для гурманов. Откуда всё это, если с родителями ты не знаешься, у брата денег не берёшь, а сам нигде не работаешь?
— Я работаю, — усмехнулся он.
— Кем?!
— Так ведь… — он улыбнулся. — Футляром для Райды. Оплачивается неплохо, весьма.
— С ума сойти! Какое, оказывается, доходное ремесло! И это все футляры так неплохо живут?
Никита помрачнел и, помолчав, неохотно ответил:
— Нет. Повезло только мне. К остальным нагрянут, начудят, голову задурят, проблем наделают и свалят восвояси до следующего раза.
— А у тебя не так, что ли?
— У них это всё забесплатно. А Райда честно договор исполняет. Да и не просто чудит, а всё-таки делом здесь занимается.
— Да, тебе точно повезло, — подтвердила я, но подыгрывать ему мне надоело, поэтому я буркнула с досадой. — Хватит врать-то! Осточертело тебе всё это, ведь так?
— А хоть бы и так, — он пожал плечами. — У меня выбора нет.
— Отказаться нельзя? И прекратить всё это?
— Мой договор бессрочный и безотзывный. Прекратится это только в случае смерти одного из нас, — Никита коротко вздохнул. — Технически — подселенец полностью управляет процессом. Разрешения у своего футляра можно не спрашивать. Хотя принято с футляром договариваться и подготавливать его. Это у них называется «воспитывать». Райда меня хорошо воспитал. Когда он впервые пришёл ко мне — вживую — и объяснял, как это будет происходить, что я буду с этого иметь, он ничего не скрывал. Сразу сказал, что я скоро его возненавижу. Но он обещал, что научит меня владеть собой, управлять своими реакциями и легко входить в кокон. Обещал, что с такой подготовкой я смогу получить разрешение остаться на свободе. Он сдержал обещания, и моя нынешняя жизнь стоит любых проблем с Райдой.
— Так любишь хороший кофе и свободу?
— Люблю! — подтвердил он с вызовом.
— А я, наверное, предпочла бы лучше дешёвую бурду в глухом интернате, чем вот так. Это же терпеть невозможно, как ты это выносишь?
— Убеждаю себя, что привык, — буркнул он. — Да и не так уж я свободу люблю, сколько она мне позарез нужна. Поэтому без вариантов.
— Что же это за позарез такой, чтобы покорно жить в таком кошмаре?!
— Ребёнок у меня, — пояснил он не очень охотно. — Маленький ещё. Мне нужно его навещать.
Несколько секунд мне понадобилось, чтобы осознать, какими проблемами живёт на самом деле этот парень.
— Ну… Тогда конечно, — пробормотала я. — Хорошо хоть, жена позволяет вам видеться. Обычно мать отцу-кикиморе сразу от ворот поворот…
— Да нет никого, никакой матери, — раздражённо перебил меня Никита. — Сын в детском доме для малышей с наследственным риском. Совсем меня отцовских прав не лишили, но забрать его к себе не дают. Говорят, если даже для окружающих в целом я не опасен, то жить с ребёнком под одной крышей мне нельзя, для его же безопасности. Два суда я уже проиграл.
— А мать его где?
— Нигде! — рявкнул Никита. — Не твоего ума дело!
— Что ты на меня орёшь?! Я тебя за язык не тянула!
Он отчаянно взмахнул руками и отвернулся.
Некоторое время мы оба напряжённо молчали, глядя, как по сведённому Троицкому мосту в обе стороны тянется поток машин.
— Забудь всё, что я сейчас тут сказал, — наконец проговорил он угрюмо. — Это никого не касается. Вообще никого!
— Я и не запоминала, больно надо.
— Вот и правильно!
За нашими спинами послышались неторопливые шаги, и басовитый тягучий голос поинтересовался:
— Это ваша машина припаркована?
— И если моя, то что?! — злобно процедил Никита, оборачиваясь.
Позади нас остановились трое полицейских. Обычный пеший патруль, таких в центре много. На окраинах они из автомобилей вылезать побаиваются, а здесь ходят при параде, туристов якобы охраняют.
— А вы бы повежливее себя вели, — лениво проговорил единственный в троице офицер.
— А вы бы не с вопроса начинали, — бросил Никита всё с той же нескрываемой злобой. — А представились бы, как положено.
Офицер усмехнулся, потом не очень внятно, но всё же произнёс звание, фамилию и номер участка, а затем требовательно протянул руку:
— Документы, пожалуйста, и побыстрее!
— А что, собственно, произошло?! — прищурился Корышев.
Вот это и называется «нарываться на неприятности». Потребовать представиться — это ещё туда-сюда, но интересоваться, что произошло, лучше бы, когда документы уже предъявлены.
— Документы давай! — жёстко повторил полицейский.
Никита вынул из кармана электронный паспорт-карту и сложенный вчетверо плотный листок. Полицейский забрал их и мотнул головой:
— Так твоя машина?
— Моя. И что не так?
— Знак видел? Стоянка в этом месте разрешена только на время разводки моста. В остальное время стоянки вдоль сквера нет.
Никита раздражённо дёрнул плечами:
— Я знаю. Мост только что свели. Мы уже возвращаемся в машину.
— Не похоже. Машина стоит, водителя нет, вокруг люди. Неизвестный автомобиль в месте скопления граждан…
— Каких граждан? Здесь сегодня нет никого.
— А это не важно.
— А неважно, так фиксируйте, выписывайте штраф и оставьте меня в покое! — сказал Никита уже почти спокойно.
Полицейский, наконец, глянул на то, что у него в руках. Электронный паспорт Корышева был перечёркнут оранжевой полосой.
— Ого… — обронил офицер и, повертев карту, небрежно бросил её на асфальт себе под ноги. — И какого чёрта ты тут ходишь такой красивый, с таким-то статусом?
— Там есть судебная бумага, — отозвался Никита. — Возьмите и прочтите.
— Бума-а-а-га? — передразнил полицейский и развернул листочек с рыжим гербовым узором, пробежал его взглядом. — Жаль, я читать-то не умею… А если читать не умею, то зачем мне эта писулька? Да и тебе она незачем, если никто её читать не собирается.
С этими словами полицейский демонстративно медленно разорвал документ на мелкие кусочки и брезгливо швырнул их в лужу. Его соратники с кислыми физиономиями молча стояли рядом.
— Вы об этом пожалеете, — спокойно сказал Никита, но глаза его нехорошо сверкнули.
