В лето двенадцатое княжения благоверных Парфения и Ксении некто Максим устроился в княжеский Дворец столяром. Умел Максим из цельного дерева вырубить стул, и до сих пор его стулья по мастерству непревзойденны.
Что же до того, что с недавних пор предпочтение стали оказывать венским изогнутым стульям, то это не только не отменяет красоты Максимовых, но, напротив, даже оттеняет ее. А уж о прочности их излишне и говорить, чего только они не видели от преждереченного Максима: и полеты из угла в угол в минуту гнева его, и даже взрыв, который сам же устроил.
Хотя, что греха таить: отдавая дань всеобщему поветрию, делывал он и венские стулья. Хорошо научился гнуть материал, в совершенстве овладел способами изготовления таких изделий, но любви к стульям из цельного дерева это в нем не погасило.
В отличие от венских стульев, изделия Максима уцелели. Самого столяра уж на свете нет, а творения его всё стоят в залах Дворца и в мастерской, где им было сработано много дивных вещей. Каких только материалов не доставляли мастеру помощники – и разные сорта дерева, и камни, и даже окаменелые кости тех животных, которых нет более на лице земли.
Чего туда не доставляли, так это порох, который, собственно, и был взорван. Как выяснилось впоследствии, порох во Дворец малыми частями проносил сам Максим. В те дни он работал над резными панелями в зале, которая находилась под княжеской трапезной.
Отказавшись от помощников, столяр Максим, невидимый никем, рассыпа́л порох по мешкам, а сами мешки расставлял в выгодных, с точки зрения взрывного дела, местах. Сам взрыв Максим приурочил к княжескому обеду, который всегда происходил примерно в одно и то же время.
В день, на который злодеем был назначен взрыв, Ксения чувствовала себя нехорошо. Их Светлейшие Высочества к обеду вовремя не вышли, но столяр Максим об этом не знал. Взрыв раздался тогда, когда в трапезной была только челядь. Погибло двадцать шесть человек. Измазанный в крови, душегуб метался по обломкам трапезной. Среди рук и голов, присыпанных кусками штукатурки, чаял он обрести то, что должно было остаться от Парфения и Ксении, но не обретал.
Увидев приближающуюся стражу, злодей бросился бежать. Если бы не это, испачканного в крови и алебастре Максима приняли бы за жертву взрыва, но не за его виновника. Побежав же, он себя выдал и стражею же вскоре был пойман. Узнав, что светлейшие князья спаслись, подрывник не стал отпираться и вообще пал духом. Еще до конца дня он во всём признался, а также показал, как проносил и где закладывал порох.
По законам Острова Максим подлежал княжескому суду. В течение семи недель он ожидал этого суда, но так и не дождался. В тот день, когда злодея везли на суд, на одной из улиц толпа отбила его у стражи. Через несколько мгновений подсудимый был мертв. Так окончилась жизнь Максима, человека, получившего за свои грехи воздаяние в жизни земной и небесной, о чьем закопанном таланте свидетельствуют сохранившиеся стулья и другая мебель.
И, глядя на произошедшее с Максимом, усомнился я в том, что технический прогресс способствует прогрессу человеков. Второе существует независимо от первого, а, положа руку на сердце, скорее, что и не существует. Паровоз делает путь удобнее, но сами путники не становятся лучше.
Ксения
Этого человека должны были судить мы с Парфением. В нашей истории мало кто приговаривался к смертной казни, но именно этого требовали граждане Острова. Как бы ни был нам отвратителен Максим, мы все-таки были убеждены, что человек как творение Божие не может быть лишен жизни. Не мы ему эту жизнь давали, не нам ее и отнимать.
С другой стороны, двадцать шесть убитых – это было само по себе чудовищно. Кроме того, у каждой жертвы была многочисленная родня, которая неустанно и – что важно – громко взывала о возмездии. Всё это вместе делало общественное настроение жестким. Мы с Парфением не знали, как преодолеть его, да, если быть откровенными, не очень-то к этому и стремились.
Решение пришло само собой. Когда арестованного везли в здание суда, на одной из улиц конвой был разоружен толпой. Максима убили на месте. Его тело – почему-то голое – до ночи лежало на залитой кровью брусчатке. Узнать покойного было невозможно: говорю так, потому что несколько раз мы видели его при жизни. В числе прочей прислуги вручали ему рождественские подарки и даже христосовались с ним на Пасху. От прочих он отличался особой элегантностью, а еще – седой прядью, красиво рассекавшей его смоляные волосы. По этой пряди мы узнали его, голого. Похожего на кусок кровавого мяса.
Нам пришлось приехать, потому что толпа не отдавала тела стражникам. Даже когда мы появились, тело продолжали пинать ногами, и седая прядь безвольно взлетала с каждым ударом. Стражников было много, но они не предпринимали попыток отнять тело силой. Когда же это тело было живым человеком, стражников, как выяснилось, было мало – всего двое.
Я спросила у начальника стражи, отчего он не предусмотрел нападения на конвой и послал с арестованным только двух человек. Начальник стражи начал отвечать, но раздался оглушающий свисток, и по виадуку двинулся паровоз. Клочья пара почему-то не летели вверх – плавно планировали вниз, рассыпались у наших ног, как слова начальника.
Когда паровоз прошел, он продолжил было свои объяснения, но Парфений остановил его жестом. Сказал мне тихо, что начальник стражи, напротив, всё предусмотрел. Начальнику казалось, что он избавляет нас от трудного выбора. Может быть, так оно и было.
Глядя на Максима, вспомнила, как с ним христосовалась. Вспомнила потому, что, в отличие от всех других, к чьим щекам я прикасалась в тот день, его борода была удивительно мягкой. Только она не царапала мне кожу щек. Я тогда рассказала об этом Парфению, а он улыбнулся. И только после этого я поняла, отчего он улыбнулся, и – тоже улыбнулась. А потом покраснела. А на следующий день ходила на исповедь.
Парфений подошел к тому, что осталось от Максима, и прошептал ему кое-что, никем не услышанное. А я стояла рядом, я услышала. За что? И мысленно я спросила то же самое. После теплой апрельской ночи, запаха свечей, после этих мягких объятий – за что? На этот вопрос мертвый Максим уже не мог ответить, но подозреваю, что не смог бы ответить и живой.
– Что за время такое? – спросил меня в тот вечер Парфений. – Они любят и ненавидят идеи. Не людей.
– И непонятно, что этому можно противопоставить, – сказала я. – Наказание? Другие идеи?
– Я думаю, терпение.
– От нас ждут практических мер.
Он положил мне руки на плечи:
– Как ни странно, терпение мне и кажется самой практической мерой.
В лето пятнадцатое княжения Парфения и Ксении по градам и весям Острова ездил крестьянин Петр, показывавший на ярмарках сына своего Евсевия и тем зарабатывавший себе и ему на пропитание. Петр объявлял, что почтенной публике покажет песьеглавца, ибо лицо Евсевия было сплошь покрыто волосами.
Многие на ярмарках сомневались, однако, что Евсевий настоящий песьеглавец. Несмотря на то что волосы на его лице были обильны, уши Евсевия были человеческими, в то время как у св. Христофора Песьеглавца уши на иконах были именно что собачьими. Кроме того, хотя на ярмарке Евсевий и лаял, после, в трактире, переходил на человеческую речь, притом довольно-таки грубую, да и к штофу с водкой прикладывался не по-собачьи. И многие об этом случае спорили, не понимая, является ли Евсевий предзнаменованием.
