Владыка вспомнил поучительную историю о том, как четыре благонамеренных зверя, взяв музыкальные инструменты, решили играть квартетом. Поскольку история была новой и никто на Острове ее не слышал, внимание собравшихся усилилось. Владыка рассказывал о безуспешных попытках зверей сотворить музыку и даже показывал в лицах, как каждый из них пытался играть. В какое-то мгновение камень тронулся с места, и Геронтий стал неспешно на нем перемещаться, изображая движение зверей. Звери менялись местами в надежде, что это родит долгожданную музыку.
В толпе засмеялись, и это был добрый смех. Люди еще не знали, к чему клонит епископ, но рассказ им нравился сам по себе. Подув напоследок в воображаемую трубу, Геронтий разом стал мрачен. Приуныла и толпа, ожидавшая продолжения представления.
Перемещения в пространстве ни к чему не ведут, сказал епископ. Особенно же к сотворению музыки. Каждому следует учиться играть на его инструменте.
Помолчав, добавил:
Оттого, что вы топчете брусчатку на улицах, жизнь лучше не станет. Призываю вас немедленно разойтись и заняться каждому своим делом, ибо эти дела благословлены Богом. Лишь на перемещение толп нет Божьего благословения, потому что итог сих странствий – разделение и братоубийство.
На этих словах кто-то метнул в епископа камень. Бросок был не совсем точен, и камень просвистел у его виска. Геронтий сделал невольный шаг вперед, оступился и рухнул с камня.
Он не погиб. Когда его подняли, глаза были закрыты, но жизнь в нем еше теплилась. Епископа понесли сквозь толпу. Впереди шествовал человек с митрой владыки в руках, и толпа расступалась перед ним, как море перед Моисеем. Непокрытая голова Геронтия качалась в такт движению, и седины ее с каждым мгновением становились всё алее. Епископа внесли в подъехавший трамвай. Не делая остановок, самоходная машина помчалась в сторону Библиотеки, недалеко от которой была недавно открыта городская лечебница.
Бросившего камень схватили. Его держало несколько мужчин, по виду мастеровых. Глаза пойманного были полны ужаса. На мгновение все застыли в безмолвном стоянии. Внезапно схваченный вырвал руку и закричал. Этот крик был лишен слов, но он разрушил ту хрупкую тишину, в которой и состояла надежда злодея. Его повалили на землю и стали бить ногами. Там, на залитой кровью брусчатке, он простился со своей никого не согревшей жизнью. Говорят, что рядом видели Касьяна со товарищи. Но они не вмешались.
На следующий день в Монастыре служили молебен о даровании здравия епископу Геронтию, и Монастырь не смог вместить всех молящихся о владыке. Эти молебны стали ежедневными. Поскольку в один из дней владыка пришел в себя, появилась надежда на его поправку. С помощью служивших ему монахов он сел на своей постели и сказал, что прощает бросившего камень, но после этого снова впал в забытье.
Пролежав еще неделю, владыка вновь открыл глаза и на этот раз не закрывал их весь день. Он рассказал окружавшим его, что все дни, проведенные им в болезни, наблюдал борьбу Жизни и Смерти, и что Жизнь сказала ему, чтобы он простил злодея, потому что это придаст ей, Жизни, новых сил для борьбы. Когда слова прощения были произнесены, епископ испытал некоторое облегчение. Проведя же в постели еще неделю, почувствовал, что свободно дышит, и понял, что Жизнь победила Смерть.
Услышав это, Касьян и присные его собрали новую демонстрацию в память о бросившем камень. Они назвали его жертвой борьбы за будущее, потому что (сказал Касьян) епископ жив, а убитый мертв. Имея одного живого и одного мертвого, можно ли (спросил Касьян) считать жертвой живого? Слова Касьяна были витиеваты, и не все их поняли, но на демонстрацию собрались, потому что речь и в самом деле шла о мертвом человеке. Известно ведь, что в нашей земле к мертвым испытывают особое уважение.
При большом стечении народа выяснилось, что покойного звали Михеем. Стали известны также подробности прискорбного жизненного пути Михея, который рано остался сиротой и был избиваем своей теткой по отцовской линии именем Домна. Нашлись свидетели тому, как Домна била его по голове чугунным горшком, отчего соображение Михея ощутимо замедлилось, хотя и до этого не было скорым.
Перед собравшимися выступил Касьян и тяжелую руку Домны назвал рукой прогнившего режима. Развивая этот зримый образ, соратник Касьяна Маркел уподобил чугунный горшок оружию в руке означенного режима и призвал к захвату оружейных складов.
Тронутая судьбой убиенного Михея, толпа двинулась к складам. В первых рядах шло несколько мастеровых, чьи удары и оборвали жизненный путь Михея. Они сожалели о том, что не знали о действиях Домны, но, главное, о том, какой режим за нею стоял. Встретив сопротивление охраны, толпа перешла было в атаку, но была быстро отброшена.
Обращаясь к толпе, Касьян пояснил, что рука прогнившего режима всё еще тверда, а потому лучше пока под нее не попадать. Он отвел людей на соседние улицы, и можно было надеться, что на этот раз всё обошлось. Толпа стояла на улицах всю ночь и была непривычно тиха.
Перед самым рассветом Касьян с Маркелом отобрали самых крепких мужчин и снова повели их к складам. Охрана, утомленная дневным противостоянием, незаметно для себя заснула. Сон ее объяснялся также отсутствием страха, так как никто из охраны не мыслил себе нападения на спящих в час лучших их снов.
После краткого объяснения задач Касьян призвал соратников к штурму, сам же укрылся в одной из ближайших подворотен. Соратники растерялись, поскольку думали, что он пойдет с ними и будет штурмом руководить. Касьян же разъяснил им, что они – руки восстания, а он – голова. Голова же должна пребывать в безопасности. Обосновывая это, он напомнил, что Михея били по незащищенной голове, и с этим нельзя было не согласиться.
Склады взяли на удивление быстро. Погруженная в сон, охрана не оказала достойного сопротивления и была разоружена. Узнав об этом, Касьян вышел из подворотни и вновь принял командование, воссоединив таким образом голову с руками.
Первым, что пришло в эту голову, было вернуть толпу к складам и раздать ей оружие. Восставшие один за другим вскрывали ружейные ящики и вручали винтовки трудящимся, и эта очередь была бесконечной, потому что, узнав о раздаче винтовок, сюда стали стекаться люди со всего Города. К полудню Город был вооружен. Власть хранила молчание.
Приказав офицерам охраны числом одиннадцать выйти вперед, Касьян повел их на плац перед складами. Он назначил также сопровождавших их конвойных. Это были даже не его соратники, но простые люди из пришедших сюда в эту ночь. Поставив офицеров перед ревущей толпой, он сказал им, чтобы не вздумали убегать, и велел конвою взять их под прицел. Конвой с готовностью выполнил приказ, ибо оружие завораживает. В глазах конвойных светилась радость от их причастности к историческому событию.
Отойдя от арестованных на порядочное расстояние, Касьян обратился к толпе с пламенной речью. Перечислив преступления кровавого режима и напомнив о первой жертве борьбы за свободу, он назвал офицеров тенями прошлого, а стоявшую перед ним толпу лучами будущего. Переведя дыхание, посмотрел на конвойных и коротко сказал:
