В честь рождения президентского первенца был устроен торжественный прием, на котором присутствовали важнейшие люди Севера и Юга. Ко всеобщему изумлению, на приеме оказалась и Варвара, пришедшая на торжество в сопровождении своей заместительницы Вассы. Счастливые родители заметили их уже тогда, когда, расталкивая толпу, Васса прокладывала своей начальнице путь к супругам.
Вальдемар помнил об обещанном Варварой подарке и допускал два возможных приношения: остро заточенный нож или девятиграммовую пулю. Зная Варвару, он склонялся скорее к пуле, потому что бывшая его соратница стреляла без промаха. Обуреваем этими мыслями, незаметно для себя Вальдемар оказался за спиной Сесилии.
Варвара приближалась, и теперь Вассе не надо было раздвигать стоявших: приглашенные сами шарахались от них, освобождая путь к бывшему суженому Варвары. Последние шаги воинственные женщины сделали уже в полной тишине. Остановившись, Варвара сказала Вальдемару:
Ты помнишь, я обещала вам подарок? Я отложила его до дня, когда у тебя появится первенец, чтобы убить вас троих, и колебалась лишь между ножом и пулей, склоняясь душой к последней. Но вот я пришла, и руки мои пусты. Ты жалок, и жизнь твоя жалка. И лучшим наказанием для тебя будет оставить тебе твою жизнь, так что не жди, что я тебя от нее избавлю.
Кто вы, прекрасная незнакомка, спросила у Варвары Сесилия. Что мой супруг жалок, известно всем, но вы подобрали какие-то особые, проникновенные слова.
Я – смерть его, ответила Варвара, которая гнушается к нему даже подойти, а потому оставляет его живым.
Мне кажется, дорогой, здесь уместно показать какой-нибудь фокус, обратилась к Вальдемару Сесилия, но супруг ее только развел руками. Теперь, оказывается, ты не способен даже на фокус.
Сесилия улыбнулась Варваре:
Очень жаль, не правда ли?
Жаль, но не очень, ответила Варвара.
Развернувшись, она строевым шагом пересекла залу и, сопровождаемая Вассой, исчезла в дверях. По зале пронесся вздох разочарования, ибо присутствовавшие рассчитывали на большее.
В лето десятое правления Вальдемара на Остров привезли рабочую силу. Никто не знал происхождения этих людей, ни их языка, ни имен, ни нравов. Было лишь известно, что они неприхотливы и работают за весьма небольшие деньги. На их прибытии настояли иноземные компании, поскольку не находили в островитянах означенной неприхотливости и желания работать за бесценок.
Рабочая сила жила в бараках и питалась тем, что ей привозили хозяева. Сила эта не вызывала у островитян плохих чувств, одно лишь удивление. В жизнь Острова эти люди не вмешивались и общались только друг с другом на своем языке. Ходили в выданных им одинаковых робах, и лица их в глазах островитян были так же одинаковы. На приглашение в гости приехавшие вежливо улыбались и показывали на свои бараки, так что было неясно, что означали движения их рук: запрет ли выходить из барака или предложение пригласить в гости весь барак. Вскоре про них забыли.
Парфений
Мы с Ксенией чувствуем всё большее расположение к Леклеру. Вначале он казался нам талантливым, но поверхностным. Это не упрек. Талантливо изображать поверхность может далеко не каждый. Он мог бы рассказывать и о чем-то другом, но ужасно зависит от зрителя, спонсоров, рекламы. Он связан со столькими людьми и организациями, что непонятно, о чем идет речь – о творчестве или производстве. Так я думал – до бури, пронесшейся над съемочной площадкой.
Не сомневаюсь, что всё начиналось как постановка. И эта безразмерная кровать, и птенчики в халатах были ее элементами. Зрители – мы с Ксенией. Боясь получить отказ, Леклер не стал описывать нам свои идеи, а решил показать их: проживите ту жизнь, которую не прожили. Посмотрите, как могло бы быть. Неужели он думал, что нас это привлечет?
Есть, однако, и другая версия: Леклер убеждал не нас. Он хотел, чтобы мы переубедили его. Видимо, почувствовал, что фильм, который он задумал, не срастается с нами.
На следующий день, когда мы гуляли по Лувру, Жан-Мари вдруг сказал:
– В конце концов, я добился того положения, когда могу снимать так, как хочу. И никто не посмеет мне возразить.
Сказано это было возле Моны Лизы: режиссер в нем неистребим. Мы, созерцающие картину, и он, стоящий к ней спиной. Показывает на нее через плечо:
– Джоконду можно приблизить к нашему времени – нарисовать смеющейся, и в этом будет больше драйва. Но ведь она улыбается. Точнее, почти не улыбается – и тем интересна.
Уже в машине Леклер вернулся к этому разговору. Сказал, что решил сменить регистр и – перейти из своего в наш. Для этого ему нужно понять, какой он, наш.
Сказал, что рискует, но риск невелик: это всего лишь провал фильма.
Ксения
После съемочного дня к нам в гостиницу заезжает Жан-Мари.
С порога сообщает, что картина будет совсем не такой, какой виделась ему вначале. Будет не только о нас с Парфением – о чем-то гораздо большем.
Повествование об Острове Леклер рассматривает как метафору истории государства вообще. Может быть, даже всемирной истории. Эта мысль уже мелькала в его прежних разговорах с нами, а сейчас он в ней утвердился. В одном из своих измерений даже Библия – это тоже история, с ее светлыми и темными эпохами.
Мы сидим за низким стеклянным столиком. На нем ваза с фруктами. В тесном кругу фужеров графин с яблочным соком. Жан-Мари просит нас ответить на один важный для него вопрос.
– Есть жизнь Острова и вещи, которые мне в ней понятны. Например, Власть. – Жан-Мари берет один из фужеров и устанавливает в центре столика. – Власть осуществляет себя в Истории.
Рядом с первым фужером появляется еще один. Леклер тянется за третьим и четвертым.
– История Острова протянута между Пророком и Историком. И всё это, – рука Жана-Мари зависает над всеми фужерами, – функционирует как единая система. Какое место в этой системе занимаете вы? Я знаю, что место это велико, – но где оно?
Несмотря на перемещение посуды, вопрос непонятен ни Парфению, ни мне.
– Вы не пророки, не историки и давно уже не Власть – кто вы? – Жан-Мари ставит фужеры на место. – Ответ на этот вопрос – ключ к фильму. Кем вы себя на Острове ощущаете? Воплощением Истории? Духом вашего народа? Хранителями?
– Теми, кто живет несколько дольше, чем принято, – улыбается Парфений.
Леклер утомленно откидывается на спинку стула.
– А почему вы живете так долго? – спрашивает он. – Или, скорее, так: для чего вы живете так долго? Вы же не могли не задавать себе этот вопрос! Задавали ведь?
Парфений грустно смотрит на Леклера.
– Задавали.
– И в чем же состоит ваш ответ?
– В том, что спрашивать об этом нужно гораздо выше.
В лето двенадцатое правления Вальдемара на Острове начались реформы. Услышав в этом слове упоминание о форме, Президент решил начать именно с нее. Прежде синяя, военная форма стала зеленой, квадратные носы кирзовых сапог заменила лодочка, на пуговицах военнослужащих появилось указание рода войск, звёзды на погонах укрупнили, а честь разрешили отдавать, будучи без головного убора.
