Другая опасность, угрожавшая ранней церкви, заключалась в том, что процесс варваризации, от которого так сильно страдала христианская религия, мог выполнить свою работу, и духовные истины христианства, которых придерживались так слабо и так редко провозглашали в их простой форме, могли полностью исчезнуть из цивилизации. Эта опасность, как и первая, тоже чрезвычайно усилилась с приходом германцев. Христианство взяло римский мир в такую крепкую хватку, что классическое язычество было поглощено с достойными сожаления итогами, пусть даже и неизбежными, но все же не фатальными. Но разве новый поток религиозного варварства, чуждого классическим идеям и гораздо менее развитого в других отношениях, сумел бы составить хотя бы слабое представление о высшей истине и не уничтожил бы полностью всякое понимание религиозного аспекта новой веры, если бы те не были воплощены и заключены во внешнюю оболочку форм, доктрин и конструкций, достаточно прочных, чтобы противостоять напору? Само объязычивание, которое претерпело христианство, снизойдя до уровня, на котором стояли германцы, было защитой от дальнейшего объязычивания. Германское завоевание, несомненно, оказало пагубное действие; но то, что оно не возымело большего влияния и фактически не завершило процесса варваризации, как завершило его в науке и языке, связано с тем глубоким впечатлением, которое церковь со своей реальной властью, пышными обрядами и авторитетным и непогрешимым учением произвела на германцев. То, что церковь была настолько хорошо организована, что ее формы и ритуалы устоялись, а ее учение было столь определенным и единообразным в момент вторжения, именно это и спасло ее от гибели и превратило в великую созидательную силу при новом порядке вещей.
Этот созидательный труд, начатый церковью, когда разрушение старого мира еще продолжалось, следует рассматривать как очень большой элемент позитивной работы, которую суждено было совершить единовластной церковью. Ради будущего нечто должно было включить германцев в древнюю цивилизацию и сделать их ее продолжателями, и хотя это был долгий и почти безнадежный труд, его без промедления необходимо было начать. Однако все, кроме католической церкви, лежало в руинах. Она же была организована и активно действовала. Она не пала и не утратила жизненной силы после краха империи. Разрушение политического единства лишь теснее привязало к ней разрозненные провинции. Германцы ничего не могли поставить на ее место. Поэтому она осталась, как была прежде, живой силой из прошлого, пронесшей наследие Древнего мира в Средневековье. Но без этого сильного и всеобщего правительства церковь не только чрезвычайно рисковала бы не произвести нужного впечатления на германских варваров, но и не смогла бы вызвать в них уважение к своей власти и идее неоспоримого авторитета, который не просто удержал завоевателя в границах, но и перенес на новое положение и в новые условия множество достигнутых еще в древности результатов. В каждом отдельном королевстве, даже в англосаксонском, которое было связано с Древним миром лишь этими узами, священник любой мелкой деревушки был представителем независимого правительства, власть которого простиралась далеко за пределы королевств и которое вызывало благоговение и требовало повиновения, когда говорило через него. Он сдерживал пагубные страсти варварского деревенского сеньора и учил его новым добродетелям и новым идеям.
Кроме папства, в ранней церкви вырос и другой институт, который требует нашего внимания благодаря своему широкому и долговременному влиянию — институт монашества.
Монашество, несомненно, имеет восточное происхождение и проистекает из восточных взглядов на саму жизнь как на зло и нечто такое, от чего святой человек должен бежать как можно дальше и даже, если возможно, от самого сознания. Когда изменившаяся концепция христианства привнесла в церковные представления о грехе и святости, о пороках жизни не вполне отличающиеся восточные идеи о тех же предметах, аскетический дух, с самого начала в какой-то степени безусловно свойственный христианству, получил сильный импульс и распространился даже на Запад, от природы не склонный к аскетизму. Если христианская жизнь состоит в соблюдении правил, если свобода от греха приобретается покаянием и бегством от соблазнов, то саму святую жизнь можно создать путем полного отказа от мира, и либо в одиночестве, в отшельничестве, либо в обществе немногих единомышленников полностью отдавать себя покаянию, умерщвлению плоти и богоугодным занятиям. Чем более внешней и формальной становилась религиозная жизнь, тем больше укреплялась тенденция к аскетическому и монашескому идеалу.
Однако это было не единственное, что наделило монашество несоразмерным влиянием в Средние века. Любого человека порой охватывает стремление к жизни в тихом созерцании, в которой без всяких забот, ответственности и чуждых его духу обязанностей он мог бы полностью отдаться духовным размышлениям и своим любимым умственным занятиям, но без принуждения или неприятного чувства долга, свойственного литературному труду. История английских университетских братств полна примеров влияния этого чувства, да и в наше время любой, даже не касаясь монашества, легко вспомнит не один случай, когда возможности подобного образа жизни использовались для какой-то доброй цели. Это чувство бывало особенно сильным и частым в студенческие дни, в то время жизни, когда средневековый юноша находился в руках монаха и когда монашество получило свои наибольшие преимущества благодаря естественным условиям. Ибо в Средние века не было другой возможности для такой жизни. Монастырь предоставлял ее, как ничто другое, и предоставлял только он один.
Есть и другой способ, которым монашество предоставляло единственное доступное средство для удовлетворения совершенно естественной и постоянной потребности. Разочарованным и отчаявшимся, сокрушенным сердцем, особенно женщинам, потерявшим надежду и интерес к жизни из-за утраты близких, обитель давала приют и часто возвращала к жизни благодетельные склонности и милосердную благотворительность, спасая часть добрых сил мира от полной гибели. Протестанты нередко жаловались на отсутствие в своей системе каких-либо естественных и готовых убежищ для подобных случаев и следующую из-за этого напрасную трату сил, при том что попыток восполнить этот недостаток было множество.
Следует также отметить, что монашество поддерживал не только религиозный мотив, столь же эгоистичный и нехристианский, как желание сбежать от всех обязанностей и всех контактов с миром и от сознания греха, чтобы гарантировать свою безопасность в грядущем царстве. Монашескую жизнь очень часто воспринимали как подлинное христианское служение, предоставляющее больше возможностей, чем мирское священство, и в него вступали и жили в нем в искреннем христианском духе. Надо также иметь в виду, что духовная религия и подлинное христианство были гораздо более распространены в средневековых монастырях, чем за их пределами, и что, какой бы развращенной ни была монашеская жизнь в какое-то время или в каком-то месте, на протяжении всего периода существовал непрерывный ряд существенных реформ монашества, которые, по крайней мере, на время возвращали прежнюю чистоту и производили глубокое впечатление на внешний мир, которые фактически передавали из века в век идеал христианской жизни, идеал, всегда возвышенный и никогда не забываемый.
