Великим делом следующего после Петрарки века стало возрождение греческой литературы и знаний, которым учили греки из Константинополя. Они также продолжили работу по сбору и тщательному изучению произведений Античности. До середины XV века был накоплен и усвоен достаточный материал как латинских, так и греческих классических авторов, чтобы сформировать основу настоящей учености, которая вызывает уважение и в наше время.
Еще одно поколение спустя появился ученый, в современном смысле — Лоренцо Валла
[131]. Сейчас нам хорошо известно многое из того, чего он не знал; он отличался большой гордостью и дерзостью, едва прикрытым языческим чувством и нравами типичного гуманиста; но по духу и методам работы был подлинным ученым, и его работы лежат в основе всех последующих изданий не одного классического автора, а также критического изучения Нового Завета. Один труд, над которым он работал, произвел в свое время больше шума, чем все остальные, в нем ученый получил возможность внести непосредственный вклад в политические движения своего века. По просьбе короля Неаполя Альфонсо он подверг так называемый дар Константина проверке новой критикой и продемонстрировал миру его историческую невозможность, лишив тем самым пап одного из источников аргументов в поддержку их притязаний.
Валла еще был жив, когда изобретение печатного станка на севере вложило новое оружие в руки гуманистов и позволило им познакомить с плодами своих трудов гораздо более широкий круг, нежели прежде. Грандиозные следствия этого изобретения для цивилизации следует видеть не столько в сохранении, сколько в удешевлении книг и популяризации средств получения знаний. Если печатный станок снизил цену книг на одну пятую от прежней цены, как это, видимо, произошло уже вскоре после начала его работы, то количество людей, которые могли владеть ими и использовать их, увеличилось намного больше, чем в пять раз. Хотя печать распространялась по Европе медленно по сравнению с современными темпами — изобретение аналогичной важности сегодня, скорее всего, появилось бы в основных городах мира в течение одного-двух лет, — для Средних веков это было очень быстро. То, что мы по-настоящему можем назвать печатью, по-видимому, было изобретено около 1450 года и появилось в Италии в 1465 году или, возможно, чуть раньше; во Франции и Швейцарии — в 1470 году, в Голландии и Бельгии — в 1473-м, в Испании — в 1474-м и в Англии — между 1474 и 1477 годами. К 1500 году печатный станок работал уже в восемнадцати странах и по меньшей мере в 236 городах были свои типографии. В одной Венеции их было более двухсот, и они напечатали три тысячи изданий.
Одним из прямых следствий этого изобретения было то, что плоды возрожденной науки, ее нового духа независимости и критических методов уже не могли ограничиваться одной страной или теми, кого называли учеными. Они быстро распространились по всей Европе, затронули большие массы людей, которые ничего не знали о классической литературе, и стали жизненной силой той последней революции, частью которой стала работа Лютера.
Вплоть до конца XV века гуманистическое движение почти полностью ограничивалось Италией. Имен и достижений, на которые могла претендовать какая-то другая страна, было очень мало. Однако ближе к концу века таких имен становилось все больше за пределами Италии, и движение распространилось по всей Европе.
У северных народов Ренессанс не просто вызвал то же восторженное отношение к древним авторам и то же нетерпеливое стремление применить во всех областях новые методы исследования, но и приобрел среди них гораздо более серьезный и практичный характер, чем в Италии. Исследование и изучение уже не были самоцелью или средством достижения личной славы, но встали на службу поиска ответов на практические вопросы и удовлетворения общих потребностей. Самым выдающимся представителем этой тенденции и величайшим ученым эпохи Возрождения был Эразм Роттердамский.
Учитывая обстоятельства его детства — возможность посвятить себя науке с раннего возраста, — Эразм, искренний и нетерпеливый, необычайно способный, сумел прекрасно воспользоваться теми скудными средствами обучения, которыми располагал в монастыре, куда его поместили. Чуть позже, в Парижском университете, несмотря на бедность, плохое здоровье и другие беды, он добился еще более быстрых успехов. На этих ранних этапах образования, по-видимому, Лоренцо Валла оказал на него больше влияния, чем кто-либо другой, особенно в том, что научил его рассуждать в верном духе, что, возможно, было зарождением нового критического чувства. В возрасте тридцати лет Эразм перебрался в Англию, чтобы изучать греческий язык в Оксфорде, и там попал под влияние двух замечательных людей — Джона Колета
[132] и Томаса Мора, и, если можно доверять имеющимся у нас скудным данным, это влияние, особенно Колета, сыграло важную роль в развитии его характера и целей.
Пока Эразм находился в Париже, Колет обучался в Италии, и там, по-видимому, благодаря некоторым влияниям, возможно, спиритуалистической философии Пико делла Мирандолы
[133], тогда недавно умершего, или, может, каких-то других платоновских идей того века, но более вероятно, из-за сильных религиозных и нравственных веяний во Флоренции под влиянием Савонаролы, в его сознании пробудилось искреннее религиозное чувство. Мы так мало знаем о пребывании Колета в Италии, что ничего не можем утверждать, и вполне вероятно, что его глубоко искреннее рвение к работе, которое он проявил по возвращении, было для него естественным, может, лишь усиленное под итальянским влиянием: может, столь же из-за отвращения к увиденному там, сколь и из-за уважения к чему-то полезному.
По возвращении в Англию Колет стал давать лекции по Новому Завету, имея явную цель. Например, чтобы понять мысль Павла, он стремился воспроизвести ее в том виде, в каком она была у него, а для этого рассматривал обстоятельства, в которых она написана, и тех, кому она была адресована; иными словами, относился к ней как к существующему аргументу с четкой исторической целью и таким образом старался понять, что Павел пытается преподать. Это было применение духа и методов Возрождения к живому восстановлению прошлого. Колет рассматривал Новый Завет как исторический документ, а не как сборник схоластических тезисов. И это делалось не ради простой учености, а чтобы узнать, что давний век мог дать в отношении наставления и помощи, и воспроизвести ради блага настоящего дух и идеи раннего христианства.
Исполнение этого замысла в конечном счете стало великим трудом всей жизни Эразма, будь то под влиянием Колета или нет. Он стремился вложить документы раннего христианства, Новый Завет и писания первых Отцов Церкви, в виде тщательно подготовленных изданий, то есть как можно более точно соответствующих тому, как они были написаны, в руки всех людей, чтобы они сами могли судить о том, каково было раннее христианство. Идея, что единственный истинный метод получения знаний о христианстве лежит в изучении изначальных источников этого знания, сама являясь непосредственным результатом возрождения науки, постоянно пребывала в сознании Эразма после того, как он начал свой труд, и он снова и снова выражал ее с разной степенью очевидности. Если кто-то хочет узнать, что такое христианство, говорит Эразм, чему по сути учил Христос, учил Павел, чем было христианство для тех, кто его основал, пусть не идет к ученым и богословам. Он не может быть уверен, что они верно представляют христианство. Пусть он обратится прямо к Новому Завету. Там он получит знание, ясное и простое, такое ясное, что любой человек сможет увидеть и понять, каково оно было.
