Довольно трудно составить себе верное понятие о личности первого Сефевида. Персы боготворят его, не только как героя, но и как святого. Называть его святым по меньшей мере странно не столько вследствие его беспощадности в отношении к суннитам, сколько вследствие его странных склонностей. Бросать живых людей в котлы с кипящей водой, как он это делал, когда хотел примерно наказать разбойников или мятежников, кажется нам недопустимым даже для святого, а четырнадцать членов царских семейств, которые, по вычислению одного турецкого историка
[337], поплатились головой, дают немалое понятие о его насильственном образе действий. Однако дикость времени, в которое он жил, извиняет многое, и ни в каком случае основателю персидского царства нельзя отказать в уме и энергии. Если мы хотим верно оценить все его значение, то нужно вспомнить непрочность всех тех государственных образований, которые до него создавались Черными и Белыми Ягнятами из тех же туркменских племен. Только гениальный человек мог создать из этих полукочевых толпищ наездников и персидских горожан и земледельцев действенное государство. Конечно, это было сделано не сразу и не обошлось без того, чтобы как при нем, так и после него в этом отношении не возникали вследствие характера его подданных затруднения.
Прежде всего, как ему, так еще больше его преемникам много тяжелых забот доставляла необузданность турецких племен. Классическое число семь, первоначальное число родов кизил-башей впоследствии, когда сюда присоединились еще другие из завоеванных шахом провинций, значительно увеличилось, и каждое из этих племен: устаджлу, афшар, каджар и т. д. — составляло одно замкнутое целое и в отношении к другим чувствовало себя приблизительно так же, как арабские бедуины. Племенная зависть и кровавая месть между ними, составлявшими, в сущности, главную опору нового царства и со времени Аббаса II, хотя и в меньшей мере, составляющими ее и до сих пор, переполнили многие страницы новейшей истории Персии рассказами о внутренних неурядицах самого серьезного характера; легко понять, насколько такие зародыши раздора, довольно часто быстро разрастающиеся, увеличивали внешнюю опасность, грозившую от нападения суннитских турок с востока и запада. Правда, общее шиитское вероисповедание и ненависть к суннитам, в конце концов, все объединили; но во времена, последовавшие скоро после смерти шаха Измаила, казалось, все готово было не раз снова распасться на части.
Сын умершего шах Тахмасп, согласно шиитскому престолонаследию, вступивший на престол, был еще несовершеннолетен, когда лишился отца
[338]; но и будучи взрослым, он выказал себя человеком живого ума и образованным, даже не лишенным изобретательности, иногда даже способным сильно возвыситься, но он не проявлял той обдуманной, руководимой высшей точкой зрения деятельности, какой требовало время. Не понимая, в чем заключается главное несчастье страны, и не отличаясь творчеством в области мысли, он тратил свои силы на борьбу с отдельными явлениями по мере того, как они становились ему на пути. Таким образом, во время его долгого правления (930–984 = 1524–1576) раздоры между красноголовыми, которые в 931–933 (1524–1527) гг. и в 937 (1530/31) г. привели к ожесточенным междоусобным войнам, а с другой стороны опустошительные пограничные распри с узбеками и жестокие поражения от турок, которые в 941 (1534) г. завоевали Багдад и Армению до озера Вана и далее
[339], а в 956 (1549) г. и 961 (1554) г. еще многократно опустошали Азербайджан и пробирались вглубь этой страны, — все эти несчастья должны были подвергнуть царство серьезной опасности, так как едва ли оно могло встретить их надлежащим отпором. Особенно чувствительна была потеря Багдада, не только потому, что это был старинный город халифов, а потому, что вместе с ним в руки турок достались в то же время и главные святыни шиитов — Неджеф и Кербела.
Почти столь же священное место мученичества имама Ризы и гробница основателя династии шаха Сефи в Ардебиле, которая также делалась все более предметом всеобщего поклонения, все же не могли вполне заменить первых, и, конечно, на завоеванной земле турки не позволяли никому из ненавистных шиитов предаваться своему еретичеству. Несмотря на все эти неудачи, Тахмасп до конца своей жизни (984 = 1576 г.) не дал еще царству распасться; но затем началась десятилетняя анархия, во время которой сыновья и внуки шаха спорили из-за престола, а настоящая власть перешла между тем к начальникам племен кизил-баши, которые в отдельных провинциях отбывали гарнизонную службу. Сначала устаджлу возвели на престол одного из сыновей Тахмаспа, Хайдер-мирзу, а афшары — брата его, Измаил-мирзу; первый был немедленно убит, а второй провозглашен в Казвине шахом под именем Измаил II (984–985 = 1576–1577). Он первым делом велел убить всех принцев царского дома, которые находились в столице, и разослал в области такие же приказания. Но к счастью, их не послушали, и этот во всех отношениях ужасный деспот умер уже на второй год своего царствования; неизвестно, произошло ли это от злоупотребления опиумом или от яда, данного ему каким-нибудь разумным человеком. Теперь на престол возвели старшего сына Тахмаспа, Мухаммед-мирзу с прозвищем Худа-бенде
[340] (985–994 = 1577–1586); так как он был слеп и неспособен править самостоятельно, то он передал управление сначала в высшей степени способному визирю, мирзе Сулейману, потом, после того, как он должен был принести его в жертву дурному расположению духа кизил-баши, — собственному сыну Хамза-мирзе.
Но ни одному из них не удалось водворить порядка: в Хорасане устаджлу держали себя самостоятельно и в 990 (1582) г. провозгласили шахом одного из младших сыновей Мухаммеда, Аббас-мирзу, бывшего до тех пор их правителем; в Азербайджане в 992 (1584) г. восстали могущественные Таккаду; кроме того, бывали набеги узбеков и турок, из которых последние постепенно завладели всей Арменией и Азербайджаном; в довершение несчастья, в 994 (1586) г. был убит Хамза-мирза, который только что воевал с турками. Впрочем, еще до этого устаджлу вместе с своим претендентом сами направились на столицу; Мухаммед обратился в бегство — до сих пор еще достоверно не знают, что было с ним после, — а в первые дни следующего года Муршид Кули, начальник устаджлу, въехал в Казвин в сопровождении назначенного им шаха Аббаса.
Аббасу I (995–1037 = 1586–1628) было в то время лет двадцать восемь
[341]. Мы хорошо знаем его наружность. «Лицо, — так описывают его, — было красиво, и характерною его особенностью были резко выступающий нос и острый, проницательный взгляд. Он не имел бороды, а длинные усы. Ростом он был довольно мал, но, должно быть, отличался замечательною силою и выносливостью, так как всю жизнь славился своей способностью переносить тягости войны и до последних дней своей жизни предавался своему любимому удовольствию (это было любимым удовольствием всех персидских царей со времен монголов) — охоте». Персидский портрет, сохранившийся до сих пор, соответствует этому описанию; но было бы очень ошибочно думать, что любезное выражение этого лица есть признак добродушного характера. Нет ни малейшего сомнения в том, что правление Аббаса, продолжавшееся более сорока лет, было не только самым блестящим, но и самым благодетельным из всех тех, какие существовали в Персии с самого начала монгольского времени: но для достижения этого, главное, для водворения хоть какого-нибудь внутреннего порядка среди полной расшатанности, необходима была не только сильная, но прямо даже беспощадная воля. Ей обладал шах; и если мы будем следить за ее проявлениями в отдельных случаях, когда выказывалась столь противная нам жестокость истинного перса, то мы почувствуем желание дать более чем неблагосклонный отзыв о том, кто, по-видимому, столь несправедливо называется в истории Великим. По мы не должны забывать, что в данных обстоятельствах, в стране, одичавшей при монголах и турках, среди непокорных турецких племен и персидских горожан и земледельцев, отвыкших от военного дела, только беспощадное и грозное правление могло восстановить нечто вроде действительной государственности; кроме того, одна вещь совершенно определенно говорит в пользу Аббаса: он прибегал к жестоким мероприятиям и приговорам не из желания избивать и мучить людей, а единственно из убеждения в политической их необходимости. Те ужасы, которые совершались его войсками во время войн с турками и узбеками, иногда прямо по приказанию свыше, как нельзя более ясно свидетельствуют о том, что в последние столетия сделалось на Востоке обыденным явлением; самый возмутительный из этих ужасов — избиение пойманных в Багдаде суннитов — был возмездием за шиитскую резню Селима.
