Прежде всего это Тимур — если только сохранившиеся под его именем памятники составлены не только в его духе, но были занесены на бумагу под его диктовку — и его потомки, которые имели совершенно определенную склонность к подобного рода писательской деятельности. Как правнук сына Тимура Мираншаха Бабур II, так и внук его Джехангир оставили записки; мемуары Бабура на джагатайском наречии написаны так умно и свидетельствуют о таком знании людей, заключают в себе такую объективную самооценку без взякой примеси самохвальства, что их можно считать одним из прекраснейших произведений всеобщей литературы вообще
[344].
Однако не одна только эта семья находила удовольствие в том, чтобы самой описывать историю своей деятельности; до нас дошли персидские мемуары и от одного из потомков Чингисхана, кашгарского принца и в то же время двоюродного брата Бабура, Хайдера мирзы Дуглата, который в борьбе с узбеками сражался не менее храбро, чем Бабур; точно так же, благодаря Сефевиду Тахмаспу I, у нас есть личный отчет о большей части его правления, по которому видно, что он стоял выше как писатель, чем как государь. Война и политика — вот те явления, которые теперь и после вплоть до падения вновь основанных монгольских царств составляют предмет литературы; только в одном месте еще один раз умевший ценить более тонкое образование Тимурид Хусейн-и-Бейкараиз Герата, подобно Самантам, Газневидам и Сельджукам, собрал вокруг себя придворных поэтов, так что при дворе его раздавались прекрасные отголоски древней персидской поэзии. Хусейн был обязан славою последнего великого персидского мецената прежде всего Мир Али Ширу, умному и деятельному визирю султана. Мир Али был татарского происхождения, но проникнут персидским духом: сам он сочинял прославившиеся стихи и, согласно тогдашним восточным обычаям, писал под псевдонимом Мир Неваи на джагатайском языке и Фенаи — на персидском; вместе с тем он очень старался привлечь ко двору своего господина и других поэтов, литераторов и ученых, какие тогда существовали. Успех был блестящий. К концу IX в. в Герате жил величайший из позднейших персидских поэтов, Джами, который с недосягаемой разносторонностью и творческим талантом умел соединить в себе различные направления Низами, Хафиза, Саади и Джелал ад-Дина Руми; немногим уступал ему Хатифи, который кроме «Дивана» и романтическо-эпических сочинений особенно прославился как автор «Тимур-наме», эпического изложения подвигов завоевателя мира в стиле Фирдоуси.
Литературно-историческая оценка и обзор произведений прежних поэтов (при почти бесконечном множестве их уже тогда можно было опасаться невозможности обозреть их) теперь интересовали знатоков в большей степени, чем прежде, хотя начали интересоваться ими еще раньше: самый известный из персидских биографов-поэтов, Даулетшах, также пользовался благосклонностью султана. Но как ни велики были к концу XIX — началу XX в. плоды всех этих стремлений, в скором времени, вследствие принципиального поворота персидского ума, они должны были отступить на задний план перед новыми интересами.
И тут возвышение Сефевидов заканчивает средневековое развитие страны и кладет основание новой истории Персии. Измаил сделал шиитизм государственной религией и начал, а Аббас Великий последовательно продолжал учреждать иерархию и настойчиво оказывать предпочтение обособленности шиитского вероисповедания. Мы рассмотрели лишь одну сторону, быть может, загадочного явления, заключающегося в том, что как раз вместе с основанием национального государства прекращается собственное, живое развитие Персии. Внешняя ее история от смерти Аббаса и до наших дней почти исключительно история постоянного падения, а внутренние движения, которые указывали бы на предстоящее перерождение, едва ли существуют. Персия была до смерти утомлена всеми тяжелыми испытаниями, но, конечно, никто не мог и думать о каком-нибудь смелом отступлении от ислама. Но если уже у суннитов иссякли жизненные силы исламских идей, то официальный шиитизм с своим голым отрицанием, который был господствующею церковью, был прямо неспособен пробудить или хотя бы воспринять в себя новую духовную жизнь. Всё носит отпечаток утомления и непроизводительности; всякий рад прислониться на время к сухим палкам царской сефевидской государственной религии, но зато не может ожидать, что она снова пустит корни, даст почки, зазеленеет и обратится в дерево, под тенью которого могли бы укрыться на поле все животные, на ветвях которого птицы сидели бы под самым небом и которым питалось бы все живущее. Поэтому, как ни ценны заслуги Аббаса для упрочения государственного строя, ни он, ни вообще кто-либо из азиатских деспотов не могли достигнуть того, чтобы вызвать к действительной жизни создание, уже с момента рождения старческое и неспособное ни к какому развитию.
Уже в последние годы Аббаса Великого не было недостатка в дурных предзнаменованиях относительно будущности этой династии. Недоверие, с которым слишком неограниченно правящий властелин должен взирать на свое окружение, принимало все более мрачные очертания в душе стареющего государя. Когда с ужасом узнаёшь, что он велел убить своего сына Сефи-мирзу, старшего из всех и как по личным качествам, так и по любви народной подававшего большие надежды, а двух младших велел ослепить, то хочется приписать это помрачению рассудка. Он до конца жизни не мог избавиться от черных мыслей по поводу того, в чем он, вероятно, убедил себя, как в политической необходимости; они привели его к решению назначить себе преемником сына убитого, Сам-мирзу, семнадцати лет от роду. Этот выбор не принес счастья. Шах Сефи, как назывался юный принц со времени своего вступления на престол (1037–1051 = 1628–1641), стал одним из самых жестоких тиранов, какие когда-либо существовали; и в то время как наиболее достойные люди пали жертвами его кровожадности и жестокости, он не мог помешать турецкому султану Мураду IV в 1048 (1638) г. снова завоевать Багдад с священными местами и таким образом навсегда отнять их у персидского царства. В течение более двухсот лет шииты совсем не могли совершать паломничеств в Мекку, а при посещении Кербелы и Неджефа подвергались многочисленным притеснениям и обидам со стороны турок: только со времени правления добродушного Абд аль-Меджида (1839–1861) их снова допускают ездить в Мекку. В этот промежуток времени они могли, правда, в достаточной мере назидаться и в святилищах самой Персии, а так как в течение XI (XVII) в. сила и любовь турок к дальнейшим захватам уменьшилась, то при сыне Сефи Аббасе II (1051–1077 = 1641–1666) и внуке его Сефи II (или Сулеймане, как он назывался, сделавшись шахом, 1077–1106 = 1666–1694), если не считать вечных пограничных войн с узбеками, наступило довольно спокойное время, в течение которого государственные учреждения Аббаса Великого достаточно поддерживали внутренний порядок, хотя оба названные шаха и жили исключительно гаремом и вином. Примеру столь высокопоставленных лиц последовали, конечно, придворные и народ. Упадок нравов сделался всеобщим, и европейские путешественники этого времени рассказывают поистине ужасающие истории, в особенности о позорных деяниях дервишей, не знавших более никакого удержу.
