По-видимому, между ним и Ала ад-Дином дело предварительно дошло до уговора, который обещал последнему достижение султанского достоинства, а Бабуру за его помощь — обладание Пенджабом; также более чем вероятно, что Бабур в число своих дипломатических мер включил тайное поощрение к новым нападениям на Дели Рана
[353] Санки Читорского, того воинственного раджпутанского предводителя, который в течение последних лет сражался кроме Ибрахима еще с князем Мальвы и почти удвоил свое могущество присоединением большей части этой провинции к своему родовому индийскому государству. Он и Бабур были единственными в общей сумятице, которые твердо знали, чего они хотят, в то время как Ибрахим не был в силах защищаться одновременно от врагов, восстававших или грозивших ему со всех пунктов его границ, Даулет Лодий колебался то туда, то сюда между Ала ад-Дином и Бабуром, а Ала ад-Дин со своей стороны не мог решиться, отказаться ли от помощи Бабура или надолго подчиниться этому более искусному политику. Случилось как следовало предполагать при таких обстоятельствах: Даулет Лодий, который, как непосредственный сосед Бабура, раньше всех попал в беду между ним и войсками султана Ибрахима, должен был после нескольких битв подчиниться пока первому, который еще в 930 (1524) г. двинулся на Лахор, а Ала ад-Дин, выступивший в 931 (1525) г. против своего племянника Ибрахима, во главе своих приверженцев и небольшого войска, ссуженного ему Бабуром, потерпел поражение, которое в то же время отняло последнюю опору у недавно склонившегося на его сторону Даулета Лодия. Таким образом, все три афганца достаточно ослабили друг друга, когда Бабур, который в это время был занят нападением узбеков на Балх, снова вторгся в Индию в начале 932 г. (конец 1525 г.), чтобы довести дело до конца.
При нем было только 12 тысяч человек, и число людей, оставленных им раньше в Лахоре и некоторых других местах Пенджаба, конечно, не было больше этого, но сильная артиллерия, а главное, единство и энергия управления с самого начала давали этой армии значительный перевес над гораздо большей силой афганцев, несогласных между собой и уже через это лишенных своей прежней самоуверенности. Тем не менее оставалось почти беспримерной смелостью отважиться вторгнуться внутрь большой страны с населением по крайней мере в 1520 миллионов, имея немного больше 20 тысяч человек. Удар мог удаться только благодаря дипломатическому искусству и политичному самообладанию Бабура, которые то здесь, то там привлекали на его сторону какого-нибудь афганского предводителя или умно рассчитанным снисхождением к побежденному противнику приобретали ему доверие последнего; с другой же стороны, решительность его наступления и энергия поступков снискивали везде почтение и уважение к его имени. В начале 1526 (932) г. он принудил сдаться Даулета Лодия, который все еще не хотел безусловно присоединиться к делу завоевателя и был осажден в своей главной крепости Мильват, которая занимала сильное положение к северу от Лахора, касаясь уже предгорий Гималаев. Теперь Пенджаб был уже покорен Бабуру, несмотря на то что в отдаленных местностях и держались еще кое-где афганцы с небольшими отрядами.
К нему бежал теперь снова и Ала ад-Дин, правда не принося с собой пока значительного подкрепления, так как со времени поражения, нанесенного ему Ибрахимом, он лишился приверженности и помощи благоволивших к нему прежде эмиров: все же некоторые остатки его рассеянного войска присоединились еще к толпам Бабура. Они уже перешли Сетледж и непрерывно подвигались к Дели. Большая равнина верхней Джумны, где до сих пор решались все битвы за обладание Индустаном, от победы Махмуда при Танесваре до сражения Надир-шаха при Карнаде, также и на этот раз была местом решительной битвы. Войска встретились близ Панипата, около десяти миль к северу от Дели; армия афганца, как говорят
[354], состояла из 100 тысяч человек, тогда как в войсках Бабура насчитывалось никак не больше 25–30 тысяч человек. Но Ибрахим, как судил о нем сам Бабур, был хотя лично храбрый, но опрометчивый молодой человек, военные таланты которого совсем не были достаточны для того, чтобы деятельно руководить такими массами; между тем как на стороне Бабура одинаково стояли и проницательность, и военная опытность. Кроме того, большая часть афганских войск немногим отличалась от тех, которые раньше были побеждены в Пенджабе: климат и образ жизни в великой стране двух рек собственного Индостана искони в короткое время расслабляли и изнеживали самые сильные племена, раз только они спускались вниз со своих гор. Несколько стычек, в которых под конец афганцы как бы одержали верх, придали Ибрахиму мужество отважиться 9 раджаба 932 г. (21 апреля 1526 г.) на общее нападение. Бабур постарался сравнять численную разницу между сражающимися выбором позиции, обдуманным распределением своих сил, устройством окопов и укреплений; поэтому, когда неприятельские массы стремительно, но без должного порядка бросились на приступ, оказалось возможным продлить битву, пока легкая монгольская кавалерия не напала на врагов с тылу и не принялась осыпать их градом стрел, между тем как спереди делали свое дело пушки Бабура. Сражение началось рано утром, к полудню сила афганцев была сломана. 15 тысяч остались на поле битвы, остальные бежали; но всего важнее было то, что сам султан Ибрахим находился в числе павших. Трон Дели и Агры был свободен, и Бабур не имел намерения предоставить его другому. Уже 12 раджаба 932 г. (24 апреля 1526 г.) он вступил в Дели, а в следующую пятницу, 15-го (27-го), в большой мечети в первый раз молились за нового падишаха, за первого могольского императора Индии.
В представлении Запада Великий Могол стоит — или, вернее, стоял, так как мало-помалу он начинает приходить в забвение — вместе с Великим Турком константинопольским и ставшим уже отчасти мифическим халифом Багдадским, как третье лицо союза, являющегося воплощением сказочного восточного величия и пышности. Если добрый бюргер прошлого столетия воображал себе с внутренней дрожью Великого Турка в виде свирепо сверкавшего глазами, очень гневного и страшного изверга с кривой саблей на боку, зеленым шелковым шнурком в кармане и тысячью прекрасных и очень несчастных христианок-невольниц в гареме, который стерегут негры с оскаленными зубами, то Великий Могол был ему симпатичен, как дородный пожилой господин, который сидит в приятном покое на золотом троне, ни в чем себе не отказывая, и коротает время, играя бриллиантами величиной с куриное яйцо.
«Ты сидишь точно Великий Могол», — приходилось слышать в моей молодости, если за столом или вообще расположишься более величаво, чем это кажется подходящим. Классический пример преходимости земного величия: потому что, хотя с начала прошлого столетия от Великого Могола не осталось почти ничего, кроме пустого блеска, и скоро исчезла даже тень прежнего могущества, то все же в продолжение почти двухсот лет он был неограниченным владыкой большей половины Индии, то есть одним из могущественнейших царей мира. Значит, не было пустой хвастливостью, если Бабур и его потомки придавали цену тому, чтобы называться монголами, как потомки Тимура, а вследствие официальной генеалогии последнего, тоже и Чингисхана. Слово «могол» есть, следовательно, не что иное, как слегка измененное правописание имени известного у нас как «монгол»; этим словом, соответственно обстоятельствам, скоро стали называть во всей Индии всех тех, кто пришел из-за Инда с «великим монголом», с новым царем Бабуром и его родом, будь то монголы, или джагатайцы, или персы. Величие вновь ожившего рода грозного завоевателя мира особенно выступило в трех выдающихся личностях: Бабуре, который основал царство индийских монголов, Акбаре, которому оно обязано своим почти ровно столетним процветанием, и Ауренг-Зебе, который подготовил его падение, — смелый и счастливый полководец, великий правитель и коварный деспот, в котором еще раз проявились главные черты характера его предка Тимура.
