Он был уже довольно близок, этот конец человека, который между всеми завоевателями был самым великим, потому что с самыми маленькими средствами он достиг наиболее невероятного, не забывая, однако, при всей своей энергии и, где было необходимо, непреклонности, как какой-нибудь Тимур или Наполен, всякую человечность, когда заходило дело о его честолюбии, и не презирая средства, которыми не тела порабощаются, а привлекаются сердца, — великодушие к побежденным и мудрую предупредительность, не рассчитанную исключительно на обман противника. Без сомнения, он все-таки был азиатским завоевателем — и при случае не задумывался ни минуты перерезать гарнизон завоеванного города или награждать храбрость своих солдат, разрешая им разбой и грабеж.
Но нигде в нем нет грубой страсти к разрушению или холодного пренебрежения ко всем более мягким чувствам; всегда видна цель: основать прочное государство, подданные которого не только боялись бы завоевателя, но и уважали бы правителя. При этом самопознание и верное суждение о самом себе человека, который не хочет обманывать красивыми словами насчет своих ошибок и слабостей ни потомство, ни тем более самого себя. Одним словом, это был человек — хотя бы он скрывался в чуждой одежде джагатайца и Тимурида.
Пусть не все еще затруднения были устранены победой при Канве: Рана Санка, «неуничтожимый», мог до смерти своей, последовавшей в 934 (1528) г., постоянно делать новые попытки к сопротивлению; ненадежные афганцы в Джонпуре могли в том же году неожиданно соединиться со своими бывшими противниками, чтобы поставить преграду слишком опасно возросшей силе Бабура, а в следующем (935 = 1529), после смерти Мухаммеда Лохания, призвать на восток Махмуда Лодия для вступления во власть; бенгальский султан мог вскоре после того присоединиться к врагу, когда война дошла до его границ — все равно: сила Раны была сокрушена, всегда несогласные между собой афганцы не одержали больше никаких действительных успехов, и даже бенгалец был рад после понисенного поражения заключить сносный для обеих сторон мир с Бабуром, побеждавшим всякое сопротивление.
Но настало время, чтобы и этот успех мог увенчать великие дела нашего героя. В средине 937 г. (конец 1530 г.) ему не было еще пятидесяти лет; но почти сорок из них он провел в бесчисленных походах между Яксартом, Индом и Гангом, и если те, кто стоял близко к нему, не имели в это время много покоя, сам он уж совсем не знал отдыха. Здоровье его начало слабеть; не упоминая о том, какой недуг изнурял его, сообщается о быстром ухудшении болезни, которая и похитила его 5 джумады I 937 г. (25 декабря 1530 г.). Несмотря, однако, на то, что его ранний конец и неспособность преемника опять подвергли сомнению владычество Тимуридов в Индии, даже на пятнадцать лет передали императорский скипетр еще раз в руки афганцев, — если в конце концов, при возвращении прежних беспорядков, Тимуриды могли во второй раз овладеть этим скипетром, и теперь уже на целые века, этим они прежде всего были обязаны все-таки воспоминанию народа о сильном правлении и человечности Бабура.
Сын императора Хумаюн (937–947 = 1530–1540), которого он сам на своем смертном одре назначил преемником, показал себя под начальством своего отца способным к исполнению данных ему военных поручений; но ему совершенно не хватало самостоятельного ума, который был необходим государю при таких трудных обстоятельствах. Лично храбрый, не без дарований, он не обладал ни знанием людей, ни разумением условий столь оспариваемого владычества, ни достаточным рвением, чтобы совершить что-нибудь как политик. Непостоянный и преданный удовольствиям, он жил изо дня в день, курил опиум и довольствовался полумерами, когда требовалось действовать основательно и решительно. Если принять во внимание, что в продолжение с лишком 75 лет афганцы распоряжались как хотели во всем государстве и что, за исключением мало-помалу редевшей толпы ветеранов Бабура, прежние вельможи царства и теперь занимали руководящие должности, то неудивительно, что с начала царствования такого вялого государя среди афганской аристократии начали думать о свержении монгольского ига. В первом ряду между этими вельможами стоял Ферид, сын Хасана, владетель значительного лена в Бихаре, которому лоханийский султан Мухаммед пожаловал за храбрость почетное звание Шир-хана («лев-хан»). Он хвастался своим происхождением от древнего царского рода афганских Сури, который даровал его родине грозный царственный дом Гуридов; во всяком случае, это был необыкновенный человек, на которого не имело никакого действия расслабляющее влияние индийского климата, вообще слишком заметное на остальных его соотечественниках.
Он сумел ловко держать себя в войнах между Лодием и Бабуром и даже расширить свое уже значительное влияние в Бихаре; посещение двора Великого Могола открыло ему многое относительно силы и слабостей нового владыки. Хумаюн был совершенным ребенком сравнительно с человеком, который, как он, знал страну и людей, мог рассчитывать на большую личную партию и умел обдуманно воспользоваться завистью афганцев к новому завоевателю. Удовлетворенный знаками внешней покорности, он предоставлял Фериду совершенно свободно действовать до тех пор, пока в 945 (1538) г. не увидел его распоряжающимся всей восточной частью своего царства, устраняющим давно погибшее правительство Бенгалии и, после запоздалых попыток принудить его к повиновению, появляющимся во главе сомкнутого афганского войска в округе столицы Агры.
При Канодже на Ганге, едва в двадцати милях от столицы, слабый сын Бабура проиграл решительное сражение и императорский трон (947 = 1540 г.) смелому мятежнику — или, если угодно, восстановителю власти на основании исторического права. Хумаюн должен был бежать в Кабул, откуда некогда вышел его великий отец. Он ссорился из-за Кабула и Кандагара со своими ближайшими родственниками, с которыми не был в силах справиться, должен был провести продолжительное время в Персии в качестве гостя шаха Тахмаспа, где с ним обходились, едва соблюдая приличия, — короче, несчастий у него было больше чем он мог побороть. Тем временем Шир-шах (947–952 = 1540–1545), как он называл себя со времени битвы при Канодже, сильной рукой водворил в Индустане и Пенджабе не только афганское владычество, но также порядок и управление; если бы за двадцать лет до того трон Агры занимал такой человек, как он, вместо слишком неблагоразумного Ибрахима Лодия, то и сам Бабур никогда не овладел бы Индостаном.
Но судьба преследовала афганцев: стараясь прочно обеспечить свое царство дальше к югу, шах был смертельно ранен взрывом пороха при осаде крепости Калинджар (около 10 миль к западу от Аллахабада), находившейся еще под начальством своего собственного раджи, и скончался в тот же день. Можно сказать, что с его смертью судьба его дома была решена. Его сын Ислам-шах (952–960 = 1545–1553) добился трона не без противодействия одного из старших братьев; это был энергичный воин и человек далеко не без способностей, но он впал в ошибку Ибрахима Лодия, слишком легко возможную при необузданности афганского дворянства, — он раздражил эмиров резким обращением — и это, конечно, имело последствием снова восстания, которые повергли в новое смятение только что успокоенную Шир-шахом страну. Ранняя смерть Ислам-шаха довершила несчастье. Его малолетний сын был убит самым жестоким образом своим дядей, и скоро между ним и другими родственниками была опять в полном разгаре междоусобная война. Не столько вялый Хумаюн, как его способный полководец Бейрам-хан сумел с энергией и искусством воспользоваться раздроблением афганских сил и всеобщим настроением народа, жаждавшего возвращения порядка, для восстановления монгольского владычества. При Сирхинде
[355] афганцы потерпели в 962 (1555) г. поражение от монголо-имперских войск, прошедших через Пенджаб почти без сопротивления, поражение, которое при тогдашнем положении дел было решающим. Через несколько недель Хумаюн опять вступил в столицу, покинутую пятнадцать лет назад, население которой, помня великого Бабура, встретило его с ликованием.
