Не было несчастьем, что несколько месяцев спустя этот добрый государь причинил себе смертельные повреждения падением с мраморной лестницы своего дворца (963 = 1556 г.). Чтобы из монгольского государства в Индии что-нибудь вышло, оно должно было попасть в другие руки, и, хотя наследнику и сыну Хумаюна Акбару (963–1014 = 1556–1605) было всего 13 лет, судьба Индии захотела, чтобы среди интриг восточного двора, которые не раз угрожали опасностью молодому государю, созрел характер, который в истории человечества остается достопамятным, а в истории ислама — единственным. Конечно, трудно решить, имеем ли мы право считать этого величайшего из могольских императоров мусульманином. Но история ислама не должна упустить его: так как он, за исключением нескольких редких людей, как Абу-иль-Ала и Омар Хайям, единственный выросший в магометанских верованиях государь, стремлением которого было облагородить ограниченность этой чуть не самой исключительной из всех религий и возвести ее до истинной человечности. Конечно, здесь не могло быть удачи; но задача была велика, как велик был и тот, кто взялся за нее.
Что этот государь, царствование которого еще теперь представляется северному индусу золотым веком его отечества, сильно установил свою власть на протяжении всего Индустана, что он опять присоединил к общему государству Бенгалию, остававшуюся еще некоторое время в руках афганцев, потом Мальву, Хандеш, Читор и Гуджерат, — обо всем этом можно упомянуть здесь вообще, не входя в подробности. Мы должны обратить внимание не на эти внешние успехи, которые постепенно начинают совпадать с умножавшимися европейскими поселениями в Индии. То, что было у его деда Бабура следствием военного и дипломатического искусства, у Акбара является следствием широкого взгляда великого политика и государственного человека, принимающего свои меры не ради минутных тактических соображений, а для действительно идеальных целей. Можно пожалеть, что жизнеописание Акбара не попалось в руки Лессингу. Это был бы подходящий человек для него: потомок такого чудовища, как Тимур, возымел мысль, невероятную для восточного человека и неясную даже для многих западноевропейцев, — мысль править Индией не для своей собственной особы или для ислама, но для блага индусов.
Этот падишах был первый и единственный, который захотел вместо победителей и побежденных создать равноправных граждан одного и того же отечества; и насколько возможно было до его столетия, он предугадал также понятие о религиозности, основанной единственно на личной ответственности человека, которое мы привыкли обозначать словами «свобода совести». Не следует слишком поспешно произносить приговора над религиозными выводами Акбара. Он был искренний искатель истины; от него далеко подозрение, что он хотел пользоваться религиозными мотивами для политических целей. Когда его не удовлетворили мусульманские улемы, он обратился к индийским брахманам, наконец, выпросил себе у португальцев из Гоа иезуитских патеров — и мы знаем, что ему прислали не самых неискусных. Все это он делал для того, чтобы разрешить великую тайну. Восточный государь XVI столетия из несогласимости учений, из которых ни одно не сумело убедить его
[356], вывел следствие, что все они ничего не стоят и что его обязанность — найти новое, которое удовлетворило бы всем требованиям. Этим, без сомнения, ошибочным воззрением он все же опередил тех из своих западных коллег, которые предоставляли другим людям диктовать себе догматику, а потом поступали по принципу cuius regio eius religio
[357]. Разумеется, мы исключим Генриха VIII Английского, но и его догматика отстала от Акбаровой, так как последний под конец сделался настолько немагометанином, что запретил последователям своей новой веры многоженство: тем же, которые предпочли свою старую религию, он никогда не отравлял существования, пока они молчали.
Акбар, конечно, не был, по нашим понятиям, ученым-философом: его новая религия, «дин-и-илахи» («божественная религия»), была скорее отрицанием мусульманских догматов с пантеистической окраской, чем самостоятельной, логически составленной системой. Формулой ее под влиянием льстецов стало, в конце концов, «Аллах акбар», что представляло первоначально военный клич магометан, прежний ясный смысл которого «Аллах (есть) высочайший» теперь допускал толкование для правоверных, конечно богохульственное: «Аллах (есть) Акбар»; это можно было понимать, смотря по надобности государя или слишком ревностных приближенных, в общепринятом или особом смысле. Бедное магометанское духовенство было в отчаянии; официально они должны были, в конце концов (987 = 1579 г.), уступить свою власть царю после высылки наиболее твердых характером улемов «на паломничество в Мекку», путешествие, для совершения которого из Индии требовалось несколько лет; как при этом чувствовали себя эти люди, легко можно себе представить. Между тем, несмотря на все то полусмешное, полупечальное впечатление, которое производит основание этой «божественной религии», Акбару принадлежит одна великая заслуга. Его религия прерывает исключительное господство магометанства, и, доставляя официальное значение едва прикрытым индийским религиозным мыслям и даже обычаям, она имеет в виду расчистить дорогу равноправности мусульман и индусов, совершенно не магометанской, но истинно человечной. Здесь религиозные идеи императора совпадали с политическими. Такой умный человек не мог думать, что столь небольшое меньшинство, как господствующие магометане, могло на продолжительное время удержать верх над подавляющим их большинством индусов. Таким образом, он сделал все, чтобы разрешить невозможную задачу примирения между двумя классами людей, из которых один употреблял в пищу свиней, но не коров, а другой коров, но не свиней.
Самым искусным образом довел он дело до того, что ему в супружество отдана была дочь одного из раджпутских князей — которая браком с иноверцем исключалась из своей касты, — а каждого раджпутского предводителя, который соглашался служить в его войске, он осыпал всевозможными почестями и наградами. Его замыслы удались лучше, чем можно было ожидать: значение личности Акбара и хорошо понятая собственная выгода мало-помалу сблизили между собой мусульман и индусов. Как раджпутские всадники, так и турецкие пушкари научились чувствовать себя прежде всего войсками великого императора, со временем установилось между ними если не соглашение, то взаимная терпимость. К этому присоединилось отличное управление, которое при Акбаре было учреждено и строго поддерживалось в провинциях, опять-таки с устранением гнетущих привилегий мусульман. Магометанские, а также новейшие писатели хотят приписать эту заслугу еще Ширшаху, особенно устройство хорошей полиции, справедливого распределения податей, почтового сообщения и т. д.
Как правитель, Акбар не удержался от обычных насилий восточных государей, в частной же жизни, как и во всех вещах, сколько-нибудь касавшихся его личных интересов, он отличался достойной высочайшего уважения добросовестностью. Трогательно следить, как с каждым более смелым шагом, который он делает за пределы магометанского катехизиса, увеличивается его строгость к самому себе, его потребность к простому, даже монашескому образу жизни, как веселые часы в кругу одушевленных друзей должны все больше и больше уступать дням поста и временам непрерывного серьезного созерцания. Дальше его правила — не принуждать индусов и магометан непосредственно к отречению от веры, но привлекать их к новой религии, по его убеждению предпочтительной обоим их верованиям, только дружески или посредством невольного очарования добродушием государственной церкви, — дальше этого правила не дошли и англичане в Индии. Во всяком случае, последствия его мер еще долго действовали смягчающим образом на рознь между мусульманами и необращенными индусами, хотя потомки Акбара немного делали для того, чтобы продолжать царствовать в духе великого императора.
