Но как нетвердо было еще положение, которое занимал Абдуррахман среди унаследованной капризной необузданности племен, оказалось еще в самый день этой большой победы. Из соображений человечности и политических в одинаковой степени он возможно скоро прекратил бесчинства йеменских союзников, набросившихся с грабежами и насилиями на столицу, и оградил жен Юсуфа от грозившего им насилия со стороны грубых солдат. Этого было довольно для арабов, возмущенных таким деспотическим поведением, чтобы не в шутку поставить вопрос: не целесообразно ли будет после поражения их врагов, кайситов, теперь же свернуть шею этому человеку, становившемуся неудобным и вмешивающемуся в эту чуждую для него идиллию племенных отношений. К счастью, один из йеменских знатных людей вовремя выдал этот замысел, не по чувству приличия, совершенно чуждому этим людям, но по чисто личным побуждениям, так что Абдуррахман мог окружить себя клиентами и некоторыми другими, более надежными людьми. Его резкость и энергия были уже достаточно известны всем; поэтому недовольные сочли более удобным присмиреть и еще в тот же вечер, в пятницу, он мог в качестве имама совершать богослужение в главной мечети и этим формально принять сан эмира Кордовы и всей Испании. В качестве такового он управлял в течение тридцати двух лет, 138–172 (756–788) гг., если можно назвать «управлением» постепенное устройство дворцового войска, заменяющего настоящую государственную власть, посреди кучи раздробленных, но постоянно оказывающих сопротивление начинаниям правителя племен. Мы имеем известие о не менее чем тринадцати возмущениях, случившихся в это время, значит, средним числом более одного на три года, но между ними было одно, продолжавшееся десять лет.
Вряд ли можно сомневаться в том, что рядом с ними происходили менее крупные волнения, и совершенно несомненно, что, как везде в мусульманских государствах, различные провинции и небольшие округи были даже в спокойное время почти самостоятельны в делах внутреннего управления, под властью их более или менее могущественных арабских и испанских князьков. Авторитету самодержавия противопоставлялась аристократия, состоявшая из вождей отдельных племен, распоряжавшихся в своих округах на правах феодальных владельцев, и только благодаря господствовавшему в их среде разладу верховная власть могла сохранить свое влияние. Мы видим, как истощаются силы этой аристократии, то здесь, то там, в кровавой борьбе с дворцовой гвардией эмира. Мы не можем оставаться равнодушными к их участи, потому что причина, вызывающая непрерывные восстания, — нежелание вождей, не выносящих энергичного вмешательства государственных учреждений, подчиняться их власти, — стоит в неразрывной связи с лучшими чертами национального характера арабов — гордым чувством независимости, самоуважением и свободолюбием, которые были еще всюду живы при халифах из дома Омайи. Здесь повторяется та же картина, которую уже видел Аравийский полуостров во времена Мухаммеда. В жертву собственно благотворной и необходимой идее государственной пользы приносятся издавна укоренившиеся в народном характере и его привычках предания. Это произошло не без тяжелых жертв. Определение понятия свободы, как сознательного и добровольного самоограничения в пользу общего блага, — которое теперь общепринято у большинства людей, главным образом в теории, — для арабов VIII столетия, если бы его вздумали преподать им, было бы китайской грамотой. Здесь можно было добиться подчинения только путем принуждения, а такое подчинение нередко превращает мужественное чувство собственного достоинства в холопство, и поддерживать его можно только не ведущими к добру средствами ни перед чем не останавливающегося деспотизма. Оппозиция против его насилия и коварства рождается сама собою и сплошь да рядом, справедливо проявляясь в виде партии порядочных людей.
Впрочем, чтобы не быть несправедливыми по отношению к властителям, мы должны решительно указать на то, что о мало-мальски сносном положении народа нечего было думать, пока над страной тяготела все не унимающаяся борьба между враждебными племенами; что самому существованию мусульманской Испании грозила бы опасность вследствие успехов христиан на севере, если бы силы ее были в скором времени собраны воедино. К идеалу организации полуострова в виде ряда аристократических республик, которые составляли бы постоянный союз
[374], с целью защиты северных границ, мы должны отнестись как к мечте, неосуществимость которой доказывается историей Испании от 124 (742) до 138 (755) г.
Путь развития, по которому предстояло пойти новому государству при таких обстоятельствах, был назначен самою природой вещей, и потому он для нас легко понятен. Сопротивление арабской аристократии, которое немного позже начало сплетаться с реакцией испанской народности против чужестранцев, могло быть сломано эмирами династии Омейядов только после того, как они создали находящуюся в их полном личном распоряжении военную силу, сначала путем привлечения возможно большего числа членов их династии вместе с их клиентами и другими личными приверженцами, а потом путем вербования наемного войска берберского и западного происхождения. Одержавшая наконец верх монархия обратилась в военную деспотию, которая, в свою очередь, благодаря заслуге двух выдающихся правителей и одного бессовестного, но гениального министра, приняла в течение одного столетия более мягкую форму просвещенного абсолютизма. Эта последняя благоприятствовала известному расцвету цивилизации, никогда более не достигавшемуся в этой прекрасной стране. Но после того, как сошли со сцены эти даровитые правители, умевшие прежде всего твердою рукою сдерживать заносчивость войска, наступили все ужасы преторианства. Вследствие борьбы между собой честолюбивых военачальников, среди которых берберы играют самую зловещую роль, государство раздробляется на множество мелких владений, которые истощают друг друга в борьбе и таким образом облегчают христианам на севере обратное завоевание большей части полуострова; последующее нам известно. Что этот ход развития, если не считать подробностей, представляет поразительное сходство с судьбами Востока при Аббасидах, это видно по первому взгляду. Но это сходство не удивляет нас: это тот ход, который, во всяком случае, должна принять история самодержавия при непримиримой борьбе партий; если течение событий в Испании более медленно и характер его менее злокачествен, то это следует поставить в заслугу, кроме названных мужей, еще характеру испанско-арабского народа, который тем временем развился очень счастливо. Но кроме того, здесь, на Западе, по милости Аллаха, не было турок.
Война Абдуррахмана I, «пришельца» (ад-Дахиль), как называют его в отличие от двух его преемников с тем же именем, с Юсуфом далеко еще не кончилась победой при Мусаре. Юсуф должен был принять битву для защиты Кордовы, прежде чем подоспели ожидавшиеся дальнейшие подкрепления из Толедо и Сарагосы. Казалось — стоило бы с ними и остатками разбитого войска снова попытать боевое счастье. Пока Абдуррахман пошел против прежних правительственных войск, которые теперь, в свою очередь, назывались мятежниками, неприятельскому летучему отряду удалось снова за его спиной взять Кордову и этим принудить его к возвращению. Но когда он, вторично взяв столицу, снова пошел против союзников в Эльвиру, случилось нечто неожиданное: не только Юсуф, но и энергичный Сулейль убедились в том, что им невозможно будет долго сопротивляться молодому властителю, и предложили мир. Быть может, они заметили, что после вечных междоусобиц последних десятилетий народные массы глубоко чувствовали потребность в мире и что разнообразные круги готовы были приветствовать возможность нового и более прочного порядка, что было плохим предзнаменованием для личных стремлений обоих вождей. Как бы то ни было, но они изъявили готовность признать власть Абдуррахмана, если он согласится обеспечить им и их людям беспрепятственное владение имуществом. Омейяд, которому важно было добиться не мести личным врагам, как остальным арабам, а подчинения политических противников, готов был на всякую разумную уступку. В сафаре 139 г. (июле 756 г.) был заключен мир, и вскоре после этого совершился торжественный въезд эмира в испанскую столицу, причем он ехал верхом между Юсуфом и Сумейлем как почетными столпами его владычества. Но проницательный князь отнюдь не был ослеплен этой чудесной быстротой своего успеха. Он знал, что между его династией, которая через полгода была упрочена рождением первого сына, Хишама, в 139 (757) г., и арабскими вождями дело еще не скоро дойдет до отношений, основанных на обоюдной доброй воле; поэтому он делал все, что, как ему казалось, могло усилить его личную власть. Народ он старался привлечь на свою сторону строгою справедливостью в судах и правлении, офицеров — предусмотрительною щедростью. Чтобы увеличить благонадежный элемент среди непосредственно окружавших его лиц, он пригласил скрывавшихся еще на востоке членов династии Омейядов переселиться в Испанию. Таких насчитывают десять, но в этот перечень попали не все.
